Родиной призванные - [19]

— Мы не одиноки, — продолжал Василий, — в наших лесах сражается рабочий отряд. Глубокие рейды по тылам врага проводит отряд чекистов.

— Это очень приятные вести, — сказала Надя, — но как вы попали сюда, ко мне?

— Как попали? Поворов прислал. Ну а мы… Нужда загнала! Вот у Тимофея вся спина в чириях, а у меня нога опухла. Вы уж как-нибудь облегчите! Два дня в доме Поворовых его мамаша откармливала нас. Отощали мы. Надеемся очень на вас.

Надя привела ребят к себе домой, сестра Тошка нагрела чугунок воды, мать помогла промыть и обработать гнойные ранки.

— Смелые вы… — сказал Тимофей. — Однако остерегайтесь, фашисты глумятся над людьми… Чуть что — расстрел. В поселке Еленском сожгли триста домов, погубили пятьдесят человек. В деревне Долина в огонь людей покидали. Зверьми фашистов называют. Да они хуже зверей! Вон в Рессете девяносто малюток несмышленышей уничтожили: кого в огонь, кого прикладом, кого пулей. Трава потемнела от крови. Запомните, Надежда, в деревне Рессете Хвастовичского района. Это недалеко от Калуги.

Совсем стемнело, и парни собрались за Десну. Ноги у них опухли от долгой, тяжелой ходьбы. После того как их распарили, и вовсе не лезли в старые кирзовые сапоги. Надя куда-то вышла и вскоре принесла две пары валенок в резиновой союзке. То-то была радость! Тошка вышла на улицу в шали, укуталась так, что одни глаза блестели. Совсем стемнело, и поземка тихими, рваными потоками текла по деревне, прибивая мелкие снежинки к завалинкам и заборам. Девчонка вывела ребят из села и показала им едва приметный след.

— Всё этим следом. Не сбейтесь только! До самой реки всё этим следом.

После ухода ребят в Дубровке и окрестных селах белели листовки на заборах, телеграфных столбах и даже на домах, где жили полицейские и старосты. Короткие, выразительные слова призывали мстить оккупантам. В тот же день подпольщики размножили листовки и разными путями отправили их по деревням.

Глава четырнадцатая

В приемной начальника управы Кушнева грязно и накурено так, что сквозь табачный дым едва просматривались лица. Все стулья и табуретки были заняты, и Надя остановилась у дверей.

— Что ты голопятым ходишь, без ног останешься, — ворчал Митракович.

— А кто обувку починит? На всю округу ни одного сапожника! Обезручило село, — сокрушался усатый староста.

Надя знала от Поворова, что Митракович поставлен на пост старосты партизанами, и тепло поздоровалась с учителем.

Усатый заговорил глухо:

— Вот она, правда! Людей-то раз, два и обчелся. Верно, и вы мерзнете? К школам дров не подвезли. Бабы да ребятишки по хатам нетопленым ютятся. Ума не приложу, что делать. А весна придет, немцы хлеба потребуют. Пахать, сеять заставят. Я и сам понимаю, грех земле холостой лежать, а чем засевать?

Митракович внимательно посмотрел на Надю.

Усатый меж тем продолжал:

— Вот и дождались… Вчерась зашел в столовую, так мне — коленкой под зад. «Нур фюр дойче!» — кричат. А черт его знает, что это за «Нур-фюр».

— Это значит — «Только для немцев». А ты, худой да рябой, лезешь туда же… Вот тебе и дали.

Двери открылись, вошел Рылин и скомандовал:

— Господа!.. Но, но, но! Спокойнее. По одному.

У дверей стояли автоматчики. Они острым взглядом ощупывали каждого.

— Фрау Митрачкова! Битте, — подвигая свой стул, сказал Грабарь, а сам сел на табуретке рядом.

Надя впервые так близко видела фашистских офицеров. Вот они, несущие в лапах своих смерть без суда и права. Псы сторожевые. «Проказу бы на них, чтоб гнили живьем да выли от бешенства и боли», — подумала гневно.

— Господа! — захрипел гитлеровец.

Все снова вскочили.

— Садитесь. Чего дергаетесь? — сказал Грабарь и обратился к немцам заискивающе: — Господин обер-лейтенант, прошу…

Офицер заговорил о необходимости в срок, не далее как к рождеству, собрать все денежные и натуральные налоги. Требовал жестоких мер к тем, кто не уважает приказы рейха. Жаловался на пьянство среди старост и полицаев. Угрожал арестами и телесными наказаниями. Говорил он так, словно у него в горле клокотал кипяток. Надя старалась без переводчика уловить содержание речи обера. Какая жестокая простота! Давай хлеб. Давай мясо и сало. Давай яйца. Давай теплые вещи: шубы, полушубки, валенки, шапки. «Обер-давай» закончил речь словами:

— Аллес фюр дойчланд![1]

Эту фразу Надя уже читала на кузовах грузовиков, на вагонах и платформах и даже на рукоятках кинжалов. Речь обера, пропитанная ядом человеконенавистничества, давила сердца, тревожила разум. «Хоть бы детский плач и стон старых услыхали, что ли! — думала Митрачкова. — Мертвеют города и села. Давно ли жизнь кипела в этом районе, издревле славном голубыми льнами, вишневыми садами. Все гибнет — нет больше льна, нет ржаного поля, нет улыбок на лицах людей… Эти орды — из земли Гете, Бетховена! Нет больше повелителя музыки, нет царя поэзии. Нет музыки, ист мысли. Одно слово хрипит горло: „Давай! Давай!“».

— Все ясно! — сказал начальник управы. — Сроки названы. Какие продукты доставить, вам известно. За неисполнение — тюрьма. За усердие — командировка в Германию. — Слово «командировка» он произнес иронично.

Кушнев улыбался: «Накачка произведена. Пусть только попробуют не выполнить». — Ясно? — повторил он.