Рисуя круги в небесах - [2]

Потом мы ужинали и потихоньку ложились спать. Под песню вьюги, в натопленной комнате, на мягкой перине, под пуховым одеялом — засыпать очень легко и приятно. Папенькин храп из дальней комнаты охраняет сон, вселяет спокойствие. Но что-то в груди холодит и не дает уснуть. Что-то гложет и мешает насладиться тишиной и покоем…

И так — изо дня в день. Из года в год. Каждый день похож на предыдущий и грядущий. И никаких перемен. Думаю, папенька уже задумывался о моем замужестве, но тоже не находил никаких вариантов. Еще, я знаю — в отличие от остальных мужчин нашей деревни, у которых есть дочери, он всегда даст мне право выбрать. И никогда насильно не выдаст замуж.

Мой папенька — колдун.

Он может снять проклятие, заговорить вещь на удачу и изготовить амулет, отвести неурожай и избавить от венца безбрачия. Его боятся и уважают. К нему приходят издалека, потому что он очень хорошо делает свое дело.

А еще — папенька говорит, что я могу стать настоящей колдуньей и даже превзойти его во много раз. Он говорит, что я унаследовала способности его отца, моего деда, который был очень сильным. Он чувствует это. Но еще ни разу мой папенька своими силами не разбудил во мне то, что скрывается внутри. Он ждет моего решения и моего взросления…

Правда, папенька мой не совсем настоящий колдун — он учился у своего отца, был очень настойчив и упрям. И смог многое постичь. Но его внутренняя истинная сила — ее почти не было… Просто он очень хотел научиться этому знанию и многое в себе развил сам, силой своей воли.

Однажды в полдень в моем распоряжении вдруг оказалось много свободного времени. «Сходи-ка к Сычихе, — попросила матушка, — отнеси молочка». Старуха Сычиха брала у нас козье молоко, взамен давала нам овечью шерсть, из которой матушка пряла свою пряжу и потом — вязала свои чудесные вещи. Обычно Сычиха сама приходила за молоком, но матушка так добра, что решила лишний раз не заставлять старую женщину брести к нам в такую погоду, раз уж у меня есть минутка-другая.

Сычиха жила на другом краю деревни, отгородившись от всех густым заброшенным садом. Одичавшие деревья разрослись, распростав свои грубые цепкие ветви, словно желая спрятать дом, замаскировать его, чтобы никто не догадался, что в непролазных зарослях еще есть жизнь.

Я открыла скрипучую калитку и прислушалась. Сад ответил мне шорохом падающего снега. Я ступила на еле заметную тропинку и направилась к дому.

«Добрый день! Есть кто-нибудь дома?» — незапертая дверь отворилась легко. Я вглядывалась в темноту — в доме все было погружено во мрак — но после яркого белого заснеженного сада мои глаза отказывались что-либо различать. «Странно, — подумала я, — зимой и так мало света, все раздвигают шторы, чтобы хоть какую-то часть тусклого солнца пропустить в дом, а тут… все наоборот… и еще сад, который убивает последнюю надежду на проникновение света…»

Я вздохнула, и тут в одном из углов комнаты кто-то слабо пошевелился. Сычиха! Вдруг ей плохо — может, она лежит, не может встать, старая все-таки уже. Поэтому и шторы задернуты!

Мои глаза постепенно привыкли к полумраку. И я, щурясь, пошла в том направлении.

О чем я думала в том момент, я не помню — наверное, все-таки о Сычихе — но я хорошо помню, как в один миг мои мысли стали вязкими и неподатливыми, и точно такими же — мои движения. Потому что, когда я подходила ближе, из этого угла навстречу мне стало подниматься что-то… большое… косматое… опасное. Я замерла, не в силах оторвать взгляда и не в силах пошевелиться. А этот кто-то вставал, опираясь одной рукой на стол, другой — на подоконник. И тут он зацепил занавеску — видимо, сильно на нее надавил — и она, затрещав, оторвалась от карниза. В комнату проник слабый свет. И я смогла разглядеть его.

Это было чудовищно. Моя первая мысль была: кто?! Кто смог так чудовищно обойтись с человеком?! Это был мужчина, вроде бы не старый, а вполне даже и молодой — судя по его фигуре. Высокий и крепкий. Все его тело, открытое взгляду, было в клочьях свалявшейся шерсти, ранах и язвах. Свет из окна падал на его лицо, ту часть, которая была вполне различима — левый глаз, левая бровь, небольшой участок лба, немного щеки, и меня поразило… то, что его лицо, его глаза — они были непередаваемой красоты. Нет, не та эта красота, от которой девица сходят с ума. Это была красота, которую смогла разглядеть именно я. Она о многом говорила: о внутренней силе, об уме, о диком желании жить.

И не было сомнения, что это не болезнь, не моя галлюцинация, а ни что иное, как проклятие. Мои пальцы, уши, губы и живот защипало изнутри — словно их кололи мелкими, но очень острыми иголками. Так я в первый раз почувствовала колдовство.

Страх улетучился. На смену ему пришли жалость и боль, словно я взяла на себя часть его страданий.

— Батюшки! Ну, вот ты его и увидела… — на пороге стояла Сычиха, закрыв рот руками и качая головой из стороны в сторону.

Я смотрела на него, во все глаза смотрела, не могла оторваться. А он смотрел на меня. Внимательно, пронзительно, враждебно. Он боялся. Боялся, что скривлю свою физиономию и протяну: «Фу, ну какой же он урод!» Потом выскочу на улицу и разнесу по всей деревне: «Сычиха прячет у себя дома чудовище! Вы забыли про нее, не ходите в ее дом, а она там чудище завела!!!» Однако же он предпочел не ждать, трусливо притаившись, пока я не подойду и не разгляжу его (а вдруг в темноте вообще не замечу?..), напротив — он решил обнаружить себя сразу, многим рискуя. Он гордый, подумала я.