Рисунок на снегу - [12]

Война — это могилы в поле, в лесу, у дороги. Могилы без надписей. Просто бугорки земли. Их много выросло, этих безымянных бугорков, под которыми лежат неизвестные герои.

Тихон огляделся. Он уже миновал болота и теперь вышел к старой сосне, что стоит на опушке леса. И дорога и стёжки — всё засыпано глубоким снегом. Никто здесь теперь не ездит, не ходит. Немцы боятся забираться глубоко в лес. А партизаны на свои диверсии ходили в другую сторону, в сторону железной дороги.

Ноги стало трудно вытаскивать из снега. Тихон посмотрел на свои бурки. Снег на них обледенел, а там, где нога сгибалась во время ходьбы, потрескался. Тихон подумал, что прежде, когда мать только сшила бурки, они казались ему лёгкими-лёгкими. Нога не чувствовала их, а теперь они стали тяжёлыми и неудобными.

Впереди показались высокие кусты орешника. За кустами заходило солнце. Ветки блестели и просвечивали на солнце, как будто были сделаны из стекла. Тихон смотрел на кусты, на лес, зловеще тихий, на белый-белый холодный снег, и ему стало как-то жутко оттого, что он один.

Не первый раз идёт он по этой дороге, но одиночество почувствовал впервые. Может, виноваты в этом холодные стеклянные кусты? А может, ему тоскливо потому, что давно не видел отца, не знает, где мать?..

С вершины сосны упал большой комок снега. Тихон видел, как он падал, цепляясь за ветки и рассыпаясь. Но когда он с шумом грохнулся на землю, Тихон вздрогнул. Ему захотелось скорее к людям. Он уже было кинулся бежать и… остановился. Что подумали бы о нём дядя Левон или командир отряда, который столько говорил про смелость Тихона?

Тихон сел на пень, вытер рукавом лоб. Достал из торбы бутылку молока, зубами вытащил пробку, глотнул раз, другой. Холодное молоко обожгло горло. Он сунул бутылку за пазуху, чтоб согреть. Так учила мать.

Вспомнил, что в торбе есть разные вкусные вещи. Вспомнил и сразу почувствовал, как хочется есть. Запустил руку в торбу, долго перебирал там пальцами, а достал только горбушку хлеба и принялся жевать. Окончив, запил молоком, снова сунул бутылку в мешок, поднялся и зашагал дальше, с трудом волоча по снегу ноги.

В небе послышался ровный гул. Тихон остановился, прислушался. Гул приближался. Показались самолёты, чёрные, как вороны. Они летели низко и тяжело гудели. Вероятно, везли бомбы, много бомб. И сбросят они их на наших людей, на наши дома. Дядя Левон говорил, что немцы хотят всех сделать своими рабами.

Тихон не хочет быть рабом.

Дорога вела в деревню. Да какая там дорога? Её давно засыпало снегом, никто по ней не ходил, некому было. И деревни не было. От неё осталось только название — Клепачи — да печи, которые стояли в снегу. Сто двадцать печей. На каждой печке прежде грелись дети, старики. Тогда печи стояли в хатах. Хаты сожгли фашисты. Людей, старых и малых, кого убили, кого сожгли. А юношей и девушек загнали в товарные вагоны и повезли в Германию, в рабство. А печи остались. Уже два года стоят. Когда это случилось, Тихон ещё жил в своих Байках. Байки от Клепачей близко, пять километров. И Тихон видел тогда, как над лесом стоял дым от Клепачей. И все это видели. И тогда многие мужчины из их села пошли в лес, стали партизанами…

Украдкой, чтоб не знала мать, он вместе с Лёнькой ходил поглядеть на сожжённую деревню. По ней гулял ветер, разносил пепел; пахло горелым.

Теперь горелым не пахнет. Но каждый раз, когда Тихон приближается к Клепачам и видит одинокие печи, ему становится холодно…

Враги

— Хальт!

От неожиданности Тихон остановился как вкопанный. Он шёл уже по большаку, накатанному машинами. Большак вёл к шоссе, соединял с ним былые Клепачи. За Клепачами была деревня Лoсосино. В ней ещё жили люди, и Тихон шагал смелее. На случай неожиданной встречи у него было оправдание — побирается мальчонка. Нищенская торба, перекинутая через плечо, была для Тихона как бы пропуском. Никто не обращал внимания на маленького попрошайку: сколько их ходило по деревням!

И вдруг над самым ухом раздалось как выстрел:

— Хальт!

Фашистских солдат было двое. Один из них стал быстро обыскивать Тихона: ощупал карманы, провёл рукой вокруг пояса. Другой на ломаном русском языке спросил:

— Кто? Куда? Откуда?

— Ходил в Лососино, просил подаяния. Да не очень-то подают. — Тихон старался говорить тонким голоском, чтобы казаться меньшим, чем есть. Потом он вспомнил, что в торбе лежит узелок, который Павел дал для сестрёнок. — Там в деревне наша бабушка живёт. Помирать уже собирается. Так последнее отдала на гостинец моим сестрёнкам.

— А с кем ты живёшь?

— С сестрёнками. Двойняшки они. По восемь лет им.

— А тебе сколько?

— Двенадцатый.

— Отец и мать где?

— Померли. С голоду померли. Сами не ели, всё нам отдавали. Вот и померли. А теперь и бабушка собирается помирать.

Тихон говорил чистосердечно и так жалостливо, что ему самому захотелось расплакаться. Рукавом он начал вытирать слёзы.

Немец достал из торбы марлевый узелок, развязал его.

— О, яйки, карашо!

Потом вывернул торбу на снег, на дорогу. Одно яйцо покатилось, словно хотело улизнуть от немца. Но тот схватил его с земли и вместе с куском сала завязал в узелок. Кукол выкинул.