Ришелье - [8]

Из этого следует, что вся жизнь Ришелье, а не только его управление страной, протекала в момент наивысшего пика производства в дворяне. Имея лошадь, широкополую шляпу и шпагу, вы гордо въезжали на постоялый двор, и его хозяин уважительно обращался к вам: «Мой господин». Таким образом, становится понятно, что Атос (граф де ля Фер) был настоящим дворянином, а д’Артаньян и Портос — солдатами удачи и лжеаристократами. Потому-то, дабы доказать свое истинно благородное происхождение, дворяне называли себя маркизами, подобно старшему брату кардинала-министра; однако лжедворяне тут же переняли эту манеру, о чем свидетельствует Лабрюйер.

В этой смутной аристократической неразберихе крутилось столько народу, что истинные аристократы (военные, или «старинные», или некогда назначенные королевской грамотой благодаря своим феодам или судейской службе) смирились с наплывом мошенников (что сохранилось и до наших дней) и не тратили попусту время, отделяя зерна от плевел. Лишь иногда они проявляли снобизм по отношению к судейским. Откуда пошло предубеждение, разделившее дворян шпаги и мантии. Но знаменитое противостояние, которому уделяется так много внимания в университетских трактатах, никоим образом не соответствовало борьбе социальных классов: со времен Генриха II до Людовика XIII судьи занимали важное место как при дворе, так и в правительстве и администрации (интенданты и дипломаты). Шпага и мантия означали «сословия», параллельные профессии, иногда стиль жизни и поведения. Дворяне мантии были более образованны и отличались строгими нравами. Дворяне шпаги транжирили деньги, любили риск и показную мишуру; дворяне мантии предпочитали тишину, размышления, экономное ведение хозяйства. К тому же «сословия» часто относились к личности, а не роду. В семье Арно были и те и другие; у Марильяков Луи Марильяк был маршалом и дворянином шпаги, а Мишель Марильяк — дворянином мантии, хранителем королевской печати.

Ришелье повезло (в политическом смысле) в том, что некий крайне тщеславный человек назвал бы неудачей в плане социальном: он родился дворянином с военными традициями по линии дю Плесси, а по линии матери происходил из судейского дворянства и буржуазии. Из этого следует, что, во-первых, он мог гордиться происхождением из семьи старинной аристократии, что подтверждает мелкий подлог в начале генеалогического древа. Во-вторых, он не имел ни права, ни желания презирать дворян мантии. Он всегда был сторонником синтеза обоих сословий, превращая своих кузенов Ла Портов в губернатора, великого приора и маршала Франции.

Некоторые авторы считают его врагом мантии. Это неверно и нелогично. Большинство «воспитанников» кардинала были судейскими (или стали ими) — и большинство дипломатов на службе короля, и большинство информаторов, необходимых главному министру. Назначая верного слугу государства на какой-либо пост или повышая его в чине, он никогда не забывал подтвердить его благородное происхождение — по крайней мере дать ему один из титулов маркиза без маркизата. В своей, дворянской, среде он ценил только сторонников и преданных ему людей. В окружении равных ему он поддерживал Тюренна, но презирал его брата, герцога Бульонского. В чуждом окружении он не собирался ни унижать, ни превозносить высшую знать: он сражался с высокопоставленными бунтовщиками (Вандомом и Монморанси), но вознаграждал знатных верноподданных. То же касалось аристократии мантии. Ришелье не меньше, чем короля, раздражал эгоизм парламентских судей и их непроходимое упрямство, когда им не нравились королевские эдикты. Это не мешало ему использовать таланты Машо, Лаффема, Сегье, Лобардемона или будущего канцлера Мишеля Ле Телье. А ведь все эти люди, сотрудники короля и кардинала-министра, происходили из судейских.

Ришелье за сто лет до Монтескье знал или догадывался, что в основе монархии лежит честь. Наследственность, традиции, образование, начало карьеры научили его, что аристократия является стражем и гарантом этой чести. Сильному государству, о котором мечтал Ришелье, требовался фундамент из верности и чести. Требовалось заставить второе сословие понять это. Вместо того чтобы сражаться на дуэлях, пусть аристократия поставит свою шпагу на службу правителя! Вместо того чтобы культивировать свои различия, пусть шпага и мантия устроят мирное и чистосердечное соревнование в служении государству — каждый согласно своей компетенции, желанию и выбору.

ЭПОХА СВЯТЫХ

Нет, она была галликанской, эта эпоха, и янсенистской!

Верлен

Эпоха царствования Людовика XIII… была полностью христианской или отмеченной христианизмом.

Жан де Вигери

С Людовиком XIII на троне воцарилась набожность.

Жорж Гойо

«История церкви XVII века является, вопреки тем или иным видимым колебаниям, беспрерывной историей святости» (Р. Даррико). Речь идет об истории Франции. О периоде между XVI веком, знаменитым испанскими святыми, и XVIII веком, прославившимся святыми итальянскими. «Но святость не зависит от эпохи, напротив. Лучше двигаться от святости к эпохе, а не наоборот» (Ж. де Вигери).

Существует святость, признанная церковью — через беатификацию, а потом канонизацию. Есть также святость неканоническая, кроме того, существует святость тайная. Все эти три формы процветали во Франции между 1610 и 1660 годами, в самую созидательную эпоху. Эти пятьдесят лет оказали влияние на историю уже тем, что направили ее в определенное русло. Ришелье не управлял неизвестно чем неизвестно как; его управление страной осталось в памяти как особый период, сегодня представляющийся прекрасным или ужасным. Несомненно, ему было удобно окружить себя святыми. Эти люди не занимались политикой (за исключением Берюля, преуспевшего в этом лишь наполовину), но само их присутствие, их прямое или косвенное влияние являлось необходимым — особенно когда всемогущий министр «христианнейшего» короля сам являлся священником и князем Римско-католической церкви.