Римские вакации - [200]

Из трюма через люк в палубе вылезли смуглые полуголые мужики, столпились у мачты и стали глазеть на нас, гортанно переговариваясь.

— А чего у тебя в грузе мягкого есть? — находчиво спросил Раис.

Хозяин почесал небритую челюсть и сказал:

— Да вот, ткани местные, льняные… некрашеные…

— Нам не любоваться на них, любезный! — заметил сквозь зубы Джон.

— Давай-ка их сюда, — скомандовал Боба и протянул небрежно ещё один золотой браслет.

Хозяин стремительно запрятал очередной транш в кошель и что-то крикнул матросам. Те быстро достали из трюма объёмистый тюк. Серёга распорол его штыком; мы стали разбирать свёртки серой ткани и устраивать уют у бортов. Обустроив спальные места, стали укладываться, все как один прижимая к себе баулы, словно любимых плюшевых мишек. Сон обуял незамедлительно.

Побудка произошла от великого шума. Лёлик тузил Раиса и громко ругался. Было ещё совсем рано: солнце еле-еле вылезло из-за крепостной башни, отчего всё казалось бледным и неубедительным. На вопрос, в чём дело, Лёлик оторвался от своего занятия и гневно воскликнул:

— Я глаза разуваю, а этот жрёт, понимаешь!

— Кто рано встает, тому Бог подает! — заорал в ответ Раис.

Оказалось, что Лёлик, пробудившись от чавканья, узрел тайное и позорное поедание колбасок, после чего и не замедлил вмешаться. Дело его было признано правым, после чего колбаски были поделены без остатка, причём Раису, несмотря на тут же учинённое нытье, было отказано в доле, а Лёлик за проявленный героизм и бдительность получил усиленную порцию.

Выглянул из пристройки заспанный хозяин. На него прикрикнули, потребовав скорее отчаливать. Тот, поджав губы, полез в трюм за матросами. Через немалое время на палубу вылезли два десятка давешних мужиков и, мрачно поглядывая на нас, принялись за работу: втащили сходни, отвязали канаты, втянули на борт якорь, стали отпихиваться от пристани длинными толстыми шестами. Судно, покачиваясь как утка, медленно отошло от причальной стенки. Часть матросов снова спустилась в трюм, в бортах с грохотом открылись дверцы, вылезли оттуда вёсла, стали загребать нестройно, направляя посудину к выходу из бухты.

Кормчий — морщинистый, то ли лысый, то ли бритый наголо старик в белой чистой тунике — стоял на носу и надсадно выкрикивал команды, которые повторял в распахнутый люк трюма пронзительным мальчишеским фальцетом юнга — юркий и крепкий как боровик подросток.

На выходе никакой цепи не было, и, проплыв мимо острова с маяком, мы вышли в открытое море; там почти в корму задувал ровный неслабый ветер, гоня невысокую волну. Матросы поставили квадратный парус. Кормчий заложил руль как надо, привязал его верёвкой к специальному брусу и уселся на парусиновый складной стульчик, поглядывая на горизонт и перебирая какие-то дощечки, соединённые в книжечку. Хозяин, буркнув что-то неразборчиво, ушёл в надстройку. Плавание началось.

Вновь потянулись наполненные скукою и ожиданием дни. Делать было совершенно нечего. Ко всему возник пробел и в разговорах, поскольку свершённые деяния были уже обмусолены до предела, а новые свежие события ещё не случились. Заветная и выстраданная тема — про грядущие народные гуляния — была так же пережёвана до неоднократного повторения. При этом сам процесс гуляний представлялся довольно-таки смутно. Определённо лишь порешили перво-наперво приобрести какой-никакой мраморный домишко со статуями и обязательным фонтаном, на котором особливо настаивал Лёлик, а затем уж начать по мере сил полноценную жизнь Лукуллов, Вакхов и прочих Сатиров.

Однообразие угнетало, но так же и вводило в сонное состояние, позволявшее проще переносить тягостное липкое течение времени. Через пару дней режим совсем сбился, и если днём все ходили вялые и сонные, то ночью сон не шёл ни в какую, и приходилось лежать, пялясь ввысь, пока не начинало казаться, что чёрная глубина затягивает в себя и вот-вот оторвёт от ещё хранивших солнечное тепло палубных досок и утащит прочь, как уносит щепку быстрый поток.

Солнце с утра вылезало из моря багровым шаром, разгоралось ослепительно, поднималось над головой, начиная обжигать; затем, прочерчивая высокую дугу, скатывалось на другую сторону окоёма, окуналось, наконец, в водное морщинившееся светлой рябью полотно, затухало последним лучом, вспыхивавшем напоследок спектрально чистым изумрудным сиянием. Торопливо проклёвывались звёзды и щедро обсыпали небосвод, представавший всей своей ничем не прикрытой громадою образцовым астрономическим пособием. Луна с каждой ночью всё увеличивалась, разгораясь постепенно в полный накал — то пребывая, окутанная радужным ореолом, в вышине, то нависая огромным жёлтым обкусанным блином над горизонтом.

Утро следующего дня начиналось всё так же, как и минувшее. Еда состояла из сухих лепёшек, лука и вяленого мяса. Также предлагались финики, но смотреть на них мы уже не могли. Питьевой воды было мало, и отдавала она горечью. Тело начинало ныть от безделья, и когда уж совсем становилось невмоготу, приходилось делать отжимания, приседания и прочие наклоны. Серёга всё поминал заветную колоду, которую зажали жрецы, и ругался как идейный атеист.