Римские вакации - [162]

Успокоенный, я продолжил споро разоблачаться, валя всё в кучу. Клеопатра, завернувшись в свои так и неудалённые одёжки, отползла к стенке и смотрела тревожно, сжимая ткань у горла. Я скинул исподники, для порядка солидно покряхтел, охлопал себя по бокам и, приговаривая что-то насчёт солнышка и рыбки, полез к ненаглядной. Клеопатра попыталась отползти подальше, но дальше была стена, отчего царица замерла обречённо и даже попыталась мне навстречу гостеприимно улыбнуться. Я немедля присоседился и, для разбегу чмокнув барышню в щёку, попытался наскоком освободить её от злополучных покровов, но царица оказалась запеленованной не хуже образцового младенца, так что пришлось действовать непростительно долго как при решении заковыристой шарады, ища концы и повёртывая царицу туда-сюда.

Наконец, момент настал — я торжествующе сдёрнул с Клеопатры одеяние и, отшвырнув его подальше, вперился в царское тело. Тень, падавшая от меня, мешала, поэтому я, чтобы не заслонять и без того неяркий свет, изобретательно подтянул царицу на середину, а сам перелез на другой край, после чего углубился в визуальные исследования, радуясь пленительному состоянию кожи и благородному сочетанию выпуклостей и вогнутостей.

На теле у Клеопатры не было ни следа волосинки как у целлулоидной куклы-голыша, что окончательно подтвердилось, когда я непоколебимо отвёл попытавшиеся сопротивляться руки, доселе прикрывавшие низ живота, после чего объявился плотно сжатый стиснутыми ногами, но, тем не менее, боевито выпиравший тугой бугорок — девственно чистый и бледный. Крепкие круглые царицыны груди заваливались на стороны и волновались от частого дыхания, алые соски скромного двухрублёвого размера были вялы, словно девушка оказалась мне не рада; круглый животик медово лоснился и как бы вздрагивал. В целом же царица лежала покорно, смутно поглядывая из-под растрепавшейся челки.

Я охлопал живот, прижался к нему щекой, вдыхая аромат и наблюдая необычный ракурс холмившихся грудей и маячивший между ними нежный подбородок. Засим стал одной рукой груди оглаживать — пока ещё поверхностно, без должного тщания — сжимать их вместе и отпускать, наблюдая, как они вновь разъезжаются упруго; затем, выпрямившись, взял одну ногу за хрупкую лодыжку с выпиравшей косточкой, приподнял её повыше, прижал к груди, начал трогать, ощупывать, мять кругом — от прохладной пятки до мраморно гладкого бедра — и даже кусать за разные места как гурман-папуас, оценивая при том превосходные и поэтичные формы. Короче, вёл я себя так, как и должно вести эстету при встрече с прекрасным.

Но только вот тонкие порывы души постепенно стали заглушаться настойчивым трубным зовом телесной натуры, требовавшим скорейшей разрядки после длительного воздержания.

Наконец, желание достигло степени оглушительной; с утробным рыком, вырвавшимся из самых глубин, я, извернувшись, перекинул царицыну ногу через себя и, мгновенно впитав картину некоей приоткрывшейся перламутровой раковины, рванулся сверху как коршун, норовя одновременно впиться в губы, прижаться к персям и внедриться в самое заветное яблочко. Удались только первые две затеи; третья оформилась болезненной дугой и некоторым царским травмированием, из-за коего царица вскрикнула и усиленно затрепыхалась.

Я в корне пресёк бунт, одновременно тыкаясь туда-сюда как слепой кутёнок. Клеопатра дёрнула бёдрами, подгибаясь в нужном ракурсе, и в миг досадные промахи сменились на влажную горячую тугую глубину.

Тут же всё пошло как по самому скользкому маслу. От длительного амурного голода я пустился во все тяжкие в натуральном темпе чарльстона. Ложе затряслось, заскрипело; полог зашуршал вокруг, опадая, и замерцал опаловыми блесками странно и прелестно в огнях светильников.

Клеопатра подёргивалась совсем не в такт и то распахивала очи, полные невнятного недоумения, то вновь зажмуривалась, морщась и крутя головою. Кошка, пробежав по подушкам, примостилась, поджав лапы, около разметавшихся девичьих кудрей, и стала, вытянув шею, чего-то высматривать в районе царственного бюста, изредка как-то искательно заглядывая мне в глаза и не давая сосредоточиться; а потом и вовсе вдруг решила зашмыгнуть в приоткрывавшуюся норку между нашими лихорадочно хлопавшими друг об дружку телами, отчего даже произошёл срыв ритма, так что пришлось продолжать, придерживая кошку рукой.

Но никакие внешние эксцессы уже не могли помешать ослепительному результату. Я, изогнувшись и стеная, получил от природы щедрую порцию положенной награды, после чего, обессиленный, повалился на Клеопатру, которая, впрочем, как-то по-особенному ловко вывернулась, отчего я оказался без живой подстилки. Что меня, собственно, и не огорчило. Привольно раскинувшись и ленясь поправить сбившиеся простыни, я валялся в томной неге.

Клеопатра легко встала, улыбнулась успокоительно и, откинув полог, легко проскользнула к шкафчику, где стала ворочать чем-то звонким. Я достойно разглядывал круглые ягодицы, при том ненароком используя простыню для промакивания технических аспектов только что минувшей любви, и лениво соображал, что вот сейчас отдохну маленько и начну изучать, так сказать, оборотную сторону царской медальки.