Римская сатира - [73]

«О счастливый Рим! Ты творим моей консульской властью»[359].

Если бы так Цицерон говорил, то Антоний не страшен

Был бы ему. И, по мне, стихи смехотворные лучше,

Чем вдохновенная ты, Филиппика, с честью и славой

В свитке идущая вслед за первой. Конец был жестоким

И для того, кто бурлил как поток, восхищавший Афины

В дни, когда полный театр он держал в узде своей речью.

Он ведь родился под гневом богов и под роком недобрым.

130 Полуослепший отец среди сажи руды раскаленной

К ритору сына учиться послал — от клещей и от угля,

От наковальни для ковки мечей и от копоти черной.

Знаки военных побед — приколоченный к дереву панцырь

Или нащечник, висящий с разбитого шлема, и с дышла

Сорванное ярмо, и значок побежденной триремы,

А на вершине всей арки — фигура, сумрачный пленник, —

Сверхчеловеческим счастьем считаются. К этим трофеям

Римский и греческий вождь, вождь варваров равно стремятся:

Это — причина для них подвергаться опасностям, мукам:

140 Жажда славы у них сильней, чем военная доблесть.

Кто, в самом деле, к одной стремится доблести, если

Нету наград? И порой отчизну, однако, губила

Слава немногих и страсть похвалы, чтоб почетная надпись

Врезана в камень была, — хранитель пепла, который

Могут разрушить и корни дрянные смоковницы дикой,

Так как гробницам самим ведь тоже даны свои судьбы.

Взвесь Ганнибала: в вожде величайшем много ль найдешь ты

Фунтов? И это ли тот, кого Африка еле вмещала,

От берегов океана Маврийского к теплому Нилу

150 Льнущая, к странам слонов, к племенам эфиопов далеких.

Взята Испания им, хребет Пиренеев им пройден;

Против него выдвигает природа покрытые снегом

Альпы — он скалы дробит и уксусом горы взрывает;

Вот уж Италию взял, но все дальше стремится проникнуть.

«Все ни к чему, — говорит, — коль солдат карфагенский ворота

Не сокрушит и знамен на Субуре самой не поставлю».

О, что за образ, достойный картины, когда гетулийский

Слон был оседлан вождем, на один уже глаз окривевшим!

Ну, а какой же конец? О слава! его победили.

160 Ясно, в изгнанье стремглав он бежит, и там, он, великий,

Всем на диво клиент, сидит возле царской палатки,

Ждет, пока будет угодно проснуться вифинцу-тиранну.

Жизни его, потрясавшей когда-то судьбы людские,

Что положило конец? Не мечи, не каменья, не копья,

Но незаметный отмститель за Канны, за кровь пролитую —

Перстень. Безумец, ступай, беги чрез суровые Альпы,

Чтобы ребят восхищать и стать декламации темой!

Юноша родом из Пеллы и кругом земным недоволен:

Жалкий! Он места себе не находит в тесной вселенной,

170 Будто бы в скалах Гиар заключен иль на малом Серифе.

Только когда он войдет в кирпичные стены[360] столицы,

Хватит и гроба ему. Насколько ничтожно людское

Тело — одна только смерть доказует. А многие верят,

Будто когда-то Афон переплыли, и верят всем басням

Греции лживой — что был Геллеспонт весь устлан судами,

Образовавшими мост колесницам. Мы верим, что реки

Вместе с потоками высохли все: их выпил мидиец[361]

Враз за едой, как болтает Сострат с крылом отсыревшим.

Ну, а каким возвращается Ксеркс, Саламин покидая, —

180 Варвар, во гневе плетьми бичевавший и Кора и Эвра,

Даже в тюрьме у Эола того никогда не терпевших,

Он, в кандалы заковавший и бога Энносигея?

Этого мало: ведь он дошел до того, что решился

Море клеймить: из богов кто ему послужить захотел бы?

Но возвращался каким он? Один лишь корабль на кровавых

Волнах тащился едва с своим трюмом, тяжелым от трупов.

Вот наказаний каких столь желанная требует слава!

«Дай мне побольше пожить, дай мне долгие годы, Юпитер!» —

Только об этом одном, и здоровый и хворый, ты молишь.

190 Но непрестанны и тяжки невзгоды при старости долгой.

Прежде всего безобразно и гадко лицо, не похоже

Даже само на себя; вместо кожи — какая-то шкура.

Щеки висят, посмотри, и лицо покрывают морщины

Те же, какие себе в тенистых долинах Табраки

Чешет на дряблых щеках престарелая мать-обезьяна.

Много у юношей есть различий: красивее этот,

Нежели тот, и иной гораздо сильнее другого.

Все старики — как один: все тело дрожит, как и голос,

Лысая вся голова, по-младенчески каплет из носа,

200 И безоружной десной он, несчастный, жует свою пищу;

В тягость старик и себе самому, и жене, и потомству,

Даже и Коссу-ловцу он и то отвращенье внушает.

Небо его притупилось, — не та уже радость от пищи

Иль от вина; и давно позабыты им женские ласки:

..........................................................

..........................................................

Есть ли надежда какая ему при болезненных, дряблых

Чреслах? Конечно, всегда подозрительной кажется похоть,

Что не имеет уж сил, а любви домогается. Дальше

210 Рода другого ущерб посмотри: удовольствия нету

В пении лучших певцов, хотя б кифареда Селевка

Или же тех, что всегда щеголяют плащом золоченым.

Не безразлично ли, где сидеть на ступенях театра,

Если не слышит старик ни горнистов, ни музыки трубной?

Чтоб старику услыхать что-нибудь, слуге его нужно

В ухо кричать, кто пришел или сколько часов пополудни.

Скудная кровь у него разгорается в теле остывшем

От лихорадки одной, и грозят ему сомкнутым строем

Всякого рода болезни: попробовать их перечислить

220 Было б труднее, чем всех, кто в любовниках Оппии были,