Резня в ночь на святого Варфоломея - [5]
И в сущности, было о чем грезить. Ибо этот листок, этот «плакат», оттиснутый во множестве экземпляров, покрыл 18 октября 1534 г. стены Парижа и главных городов. Король обнаружил его у дверей своей опочивальни «в чаше, куда клал свой носовой платок». И в этой бумаге говорилось о том, что делало раскол неизбежным, ибо речь не шла о «более или менее». Там можно прочесть: «Я призываю небо и землю в свидетели истины против этой напыщенной и горделивой папской мессы, которая сокрушает и однажды окончательно сокрушит мир, ввергнет в бездну, сгубит и опустошит. Этой мессой все схвачено, все осквернено, все поглощено. Истина перед ними виновна, истина им угрожает, истина гонится за ними и преследует их». Неслыханный скандал. Мудрые попытались остановить неудержимое. Тщетно. Фанатики ухватились за редкостную удачу. Перед тем как король отдал приказ, Парижский Парламент повелел арестовать две сотни человек. Франциск, лично оскорбленный, не мог плыть против течения. Он публично заклеймил дерзость еретиков, но призвал к благоразумию. Это не воспрепятствовало Парламенту в тот же вечер возжечь шесть костров. За ними последовали другие.
— С Антихристом не ведут переговоров! — тотчас возопили французские протестанты, нашедшие убежище в Германии во главе с пылким Фарелем.
Меланхтон не осмеливался более думать о приезде в Париж, Сорбонна отказалась рассмотреть мемуар, который он подготовил. Тщетно папа требовал милосердия к осужденным, тщетно пожаловал кардинальскую шапку покровителю умеренных Жану дю Белле, тщетно объявлял о созыве Собора, призванного очистить Церковь. Совершив последнее — но тщетное — усилие, король подтвердил свое приглашение Меланхтону, согласился на амнистию, «желая, чтобы подозреваемые более не беспокоились и чтобы, если они в заточении, их освободили». Блистательная возможность была утрачена, братьям-врагам отныне суждено было пожирать друг друга поколение за поколением.
Идея терпимости, вынашиваемая некоторыми смельчаками, оказалась нежизнеспособной. Сгруппировавшиеся, в свою очередь, в церкви, реформаты явили такую же суровость, сплоченность и уязвленность, как их противники. Они и не помышляли просто-напросто требовать свободы отправлять культ по своему выбору. Разве истиной поступаются? Можно ли вообразить, чтобы она гуляла рука об руку с заблуждением? В XVI в. подобная мысль не возникала у кого-либо действительно верующего. Новаторы не могли не навязывать остальным свои убеждения, и они бы это сделали, если бы захватили власть. Над обществом нависла опасность революции во имя Евангелия.
В 1536 г. Кальвин опубликовал латинское издание своего «Христианского установления», которое после перевода на французский (1541), разумеется, призвало под его знамена огромное количество людей всякого сословия. В своем письме к королю, истинном предисловии к этому произведению, новый апостол объясняет, как он пришел к необходимости создать свою политическую и религиозную доктрину. С этого начинается разрыв между Ренессансом и Реформацией.
Франциск I оказался лишен средств сохранять либеральную позицию. Он всегда понимал, что инакомыслие будет тем или иным способом подавлено, чтобы его государство сохраняло прочность перед любой иноземной угрозой. Возможности для примирения иссякли, и он счел, что приходится переходить к репрессиям. Одновременно французское золото, переданное в Германию, чтобы поддержать там врагов Карла V, содействовало подлинному взрыву протестантских страстей, вскоре перекинувшемуся в Данию и на Скандинавский полуостров. Ибо Валуа, эмпирист и реалист, нисколько не верил, что ему удастся проводить в гармонии свою внутреннюю и внешнюю политику. Ни больше и ни меньше как в 1535 г. перед королем встал наиболее важный выбор. Карл V, захватив Тунис, пожелал вести в крестовый поход против турок всех христианских государей, которые сплотятся под его знаменем. Папа призвал верующих к участию в этом благочестивом предприятии, говоря, что они должны освободить Константинополь и Иерусалим. Франция вышла на перекресток. Ныне, как и в другие торжественные мгновения ее истории, требовалось выбирать между христианским миром, то есть Европой, и своими национальными интересами. Если бы Франциск I рассуждал как паладин, какого ему когда-то нравилось играть, он счел бы себя обязанным встать под знамя императора и сделаться крестоносцем, даже если бы это привело к гегемонии Австрийского дома на несколько столетий. Именно так рассуждал Монморанси и все, кто еще был привержен к концепциям средневековья.
Франциск, напротив, шагал в авангарде своего времени. И чтобы Франция не стала вассалом Габсбургов и Испании, король решил спасти равновесие на Западе, воспрепятствовать движению своего соперника ко всемирной монархии. Политическая необходимость занимала в его глазах более важное место, нежели дела духовные. Именно по политическим причинам он противостоял развитию Реформации. По политическим причинам сорвал императорский крестовый поход. Действуя подобным образом, он утвердил поведение, характерное для современных глав государств.
