Резиновое солнышко, пластмассовые тучки - [11]

Мамай схватил его за рубашку, встряхнул и прижал к стене. Это еще не все, пронеслось у Генки, они никогда не отстанут, никогда.

— Какашка, — спокойно втолковывал ему Мамай, — если ты сейчас не скажешь, что надо, мы будем пиздить тебя еще и еще, на каждой перемене, а потом после уроков. Ты понял?

— Да, — промычал Генка.

— Ну так давай, говори…

— Ну, я, рядовой Какашка, — Генка всхлипнул, — для посрача прибыл…

— Для получения дежурного посрача, — поправил Кича, — не нарушай формулировку. Давай заново.

— Я, рядовой Какашка, для получения дежурного посрача прибыл.

— О! — похвалил Друг. — Это уже лучше. Повтори еще раз и вставай в позу Рэкса.

— Давай, Говнашечка… — подключился только что подошедший Экскаватор.

Генка почувствовал, что сломан — сломан как дерево. Пенек торчит в небо острыми краями, а крона валяется в грязи возле корневища.

— Я, рядовой Какашка, для получения дежурного посрача прибыл.

— А теперь поворачивайся и вставай в позу Рэкса, — приказал Друг.

Генка не сдвинулся с места. Он не мог заставить себя повернуться и наклониться — в этой позе было много женского, сверх-унизительного для мужчины. Даже для сломанного дерева.

— Какашенция, что тебе опять не ясно? — спросил Кича.

Генка продолжал стоять.

— Бля, Какашка, тебя ёбнуть? — заорал Мамай. Генка понял, что его сейчас ударят, но все равно не мог заставить себя сделать то, что ему приказывали.

— Училка идет! — раздался вдруг голос Сомова где-то за Генкиной спиной. Все, даже Генка, повернули головы и посмотрели на Сома. Он, как обычно, был одет во все черное — черные туфли, черные джинсы, черная рубашка (которую он иногда менял на свою знаменитую футболку); Сомов одевался так всегда, но сейчас это стало почему-то особенно заметно. Сочетание черного с бледностью лица, светлыми прямыми волосами и горящими глазами делало Сома похожим на падшего ангела.

— Что ты сказал? — враждебно переспросил Мамай.

— Училка идет, — повторил Сом так же враждебно.

Где-то полминуты они молча и тяжело смотрели друг на друга. Класс гудел и копошился, как обычно, учительницы все не было, свита Мамая как-то померкла и потускнела, и они с Сомом словно бы остались один на один. Мамай смотрел с тупой ненавистью, а во взгляде Сомова кричало презрение. Сом явно видел всю сцену, и ему стало противно; в то же время Сом, даже если бы и хотел, не мог защитить Генку. Его авторитета едва хватало, чтобы отстоять себя.

Сом смотрел на Мамая, как на дворнягу, и Мамай бесился все больше. Формально поводов для драки между ними не было, но на этих улицах месили в говно и за случайный взгляд.

— Ну и где эта твоя училка? — спросил наконец Кича.

В следующую секунду в класс вошла учительница, и тут же прозвенел звонок на урок.

После алгебры в расписании стояло две физкультуры.

Переменка перед первым из этих уроков сопровождалась возней, мычанием, визгом и реликтовыми криками. Перед физрой (как спокон веку называли этот предмет ученики) всегда было шумно — оба противоположных пола, возраста бурного полового созревания, вынуждены были, из-за ремонта в раздевалках, переодеваться (а значит раздеваться) в одном классе. Конечно, каждому хотелось разглядеть цвет нижнего белья предмета тайных вожделений, а потом победоносно объявить о нем во всеуслышание. Закончилось все, как обычно — девочки, оставив всякую надежду переодеться незаметно и без шума, просто выперли из класса всех парней, и, лишь закрывшись, спокойно переоделись. Парни бурно негодовали.

Переодевшись, пестрая многоголосая орда в разноцветных спортивных костюмах высыпала на улицу — в связи с теплой погодой, физра проводилась на свежем воздухе. На спортивной площадке детей уже ждал физрук Николай Павлович — он стоял возле турников в своем зеленом спортивном костюме и торопливо докуривал сигарету, надеясь, что никто этого не заметит. Сегодня ему предстояло вести урок у всего класса, так как Светлана Федоровна — физручка девочек — легла в больницу с язвой. Все сходилось во мнении, что с сибирской, потому что Светлана Федоровна внешне напоминала крупную рогатую скотину. Прошло около десяти минут, прежде чем все собрались и построились. Начался урок. Настроение у класса было предельно ироническое, и виной тому, как обычно, был физрук Николай Павлович, по прозвищу Винни-Пух.

Казалось бы, Винни-Пуха должны уважать. Его внешний вид этому способствовал — высокий рост, широкие плечи, седые командирские усы, седая же шевелюра и волевой подбородок. Плюс рычащий голос и взгляд исподлобья. Поначалу, быть может, его и уважали, но потом по школе поползли слухи, игнорировать которые было невозможно. Начали все девочки, неоднократно замечающие, что Винни-Пух их лапает под видом помощи при выполнении физических упражнений. Кроме того, Винни-Пух не стеснялся появляться в женской раздевалке в самые неподходящие моменты, вроде бы считая, что девочки уже переоделись. А еще было точно известно, что из предыдущей школы его выперли; насчет того, почему это случилось, ходило множество разнообразнейших легенд.

Одна легенда гласила, что Винни-Пуха застали за мастурбацией. Говорили, что он провертел дырочку из мужской раздевалки в женскую, и, подглядывая за девочками, предавался одинокому пороку, пока кто-то не зашел в самый момент истины. Еще рассказывали, будто у Винни-Пуха когда-то была привычка швырять баскетбольным мячом в непонравившихся учеников. И вот однажды он попал этим мячом какому-то парню в голову и тот лег в больницу с сотрясением мозга. Об этом узнал старший брат пострадавшего и, прихватив двух друзей, нанес Винни-Пуху визит вежливости. Они завели педагога в туалет, долго били и топили в унитазе. С тех пор Винни-Пух в той школе не работал, а работал уже в этой, директор коей являлся (опять же по слухам) его, Винни-Пуха, собутыльником. Откуда появилась эта кличка — Винни-Пух — никто не знал. Она перекочевала вместе с Николаем Павловичем со старой школы.