Ретушер - [8]

– Знаешь, Миллер, у меня появилась идея. Такая же странная, как и истории с посетителями твоего фотоателье…

– Оно не мое!

– Знаю, знаю… Управления бытового обслуживания. Знаю!

Поднявшись, Борис Викентьевич достал из кармана галифе листок плотной бумаги, подошел к столу стенографистки.

– Мы сейчас с тобой, Миллер, проверим мою идею. Ты сделаешь, что я скажу, потом тебя отведут. Через некоторое время станет ясно, верна моя идея или нет. Если нет, я тебе не завидую. Если да, то цэ ди-ло трэба буде разжувати…

Отец услышал, как Борис Викентьевич постукивает по столу стенографистки костяшками пальцев.

– Но все равно, Миллер, тебе никто завидовать не будет! Иди сюда!

Отец обернулся. Борис Викентьевич стоял возле стола.

– Я что сказал?!

Отец поднялся со стула, подошел к столу стенографистки.

– Садись!

Отец опустился на еще теплый стул.

– На! Возьми!

Отец скосил взгляд. Борис Викентьевич одной рукой протягивал остро наточенный ланцет, а другой быстро перевернул листок бумаги, и на стол легла фотография стенографистки.

– Это, Миллер, наша с тобой Рогозина. Зиночка. Белочка наша. Орешками – щелк! Возьми ланцет! – Борис Викентьевич навис над отцом. – Я кому сказал, сука?! Бери! Бери и делай!

Мой отец нерешительно взял ланцет.

– Почему я? – спросил он.

– Сказать? Скажу… – Рука Бориса Викентьевича мягко легла на плечо отца. – Ты остался один. Твой батюшка вчера преставился. Мои соболезнования!

У отца перехватило дух, но тут Борис Викентьевич схватил отца за шею и пригнул к столу.

– Делай! Если получится… Если получится! Ты еще своего счастья не знаешь, дурак!

Сейчас таким или примерно таким я вижу прием своего отца на службу. Его взяли на фук, хотя оснований для блефа у Бориса Викентьевича было предостаточно. Отец мой поддался, и после этого ему уже деваться было некуда. Органам – вернее, некоторым особенно прозорливым сотрудникам – отец был нужен. Эти сотрудники – Борис Викентьевич вряд ли действовал на свой страх и риск, по своей собственной инициативе – собирались на полную катушку использовать дар моего отца. И использовали.

Однако же, когда приведенная отцом женщина шарила у меня в брюках, история с отцовским поступлением на службу виделась мною несколько иначе. Тогда я еще не был свободен от юношеских иллюзий (свободен ли я от иллюзий сейчас – вопрос другой), тогда отношение мое к органам было еще отношением всех прочих, замешенным на страхе и безотчетном уважении. Мои друзья, у которых обязательно хотя бы один из родственников был репрессирован, как ни странно, тоже пребывали в таком состоянии.

Только что я избежал суда и тюрьмы, только что мои школьные друзья, ждавшие моего осуждения, – им почему-то хотелось, чтобы я пострадал, – все как один от меня отвернулись, женщина сжимала меня, причиняя скорее боль, чем удовольствие, а я сидел и думал, что мой отец начал службу в органах то ли по путевке комсомола, то ли по набору среди рабочей молодежи.

Но отец мой никогда не был ни комсомольцем, ни рабочей молодежью. В комсомол в его годы не брали всех подряд, на рабочего он не тянул. Да и не хотел.

Он был потомственным фотографом. И его отец, и его дед были фотографами. Никем иным он стать не мог: как-никак традиции, как-никак даже у обрусевших остзейских немцев было несколько иное отношение к воле родителей. Мой отец пошел по стопам своего отца, точно так же как его отец – по стопам своего.

Меня же отец пытался направить по пути иному. Теперь мне ясно: он справедливо опасался, что дар перейдет по наследству ко мне, так же как сам он унаследовал его от моего деда. Опасался, но все-таки в глубине души любопытствовал: как я разберусь с даром? На что его употреблю? Выдержу ли его груз? Он-то использовал дар на всю катушку. Ведь не мог же он не допускать, что его способности, пусть частично, передадутся и мне. Вполне вероятно, что если бы я послушался отца, поступил бы в институт, стал бы инженером – отец уговаривал меня поступить в «керосинку», – то унаследованный дар проявился бы случайно, слишком поздно или не проявился бы вовсе.

– Ты тоже фотографируешь? – спросила наконец женщина, заметив полную мою апатию.

Она потянулась рукой к столу, взялась за ножку бокала.

– Да… – ответил я. – Только отцу это не нравится. Он не хочет, чтобы я был фотографом…

– А кем хочет? – Она отпила из бокала шампанского.

– Он хочет, чтобы я стал инженером…

– Хорошая профессия! – усмехнувшись, одобрила она и закурила сигарету «Фемина», вставив ее предварительно в янтарный мундштук.

Мне тоже хотелось курить, но я боялся, что вернется отец и застанет меня за этим занятием. Она щелчком подтолкнула ко мне красную пачку. Словно читала мои мысли.

– Кури! – сказала она.

Мы покурили вместе. Я делал слишком глубокие затяжки, и голова моя закружилась.

– Покурил? – спросила она.

– Да… – Я затушил окурок.

– Ну тогда сфотографируй меня! – С этими словами она поднялась.

Мы пошли в мою комнату, я открыл шкаф, достал подаренную отцом «Москву-5». Женщина стояла рядом и бесстрастно смотрела на меня.

– Лучше было бы взять отцовский «Лингоф» со штативом. И его софиты. А то у меня тут пленка недостаточно чувствительная, – сказал я.