Республика попов - [7]

— А что мы?

— Перышко над огнем — вот что мы такое.

Сопливый мальчишка-газетчик перед вокзалом в Жилине выкрикивал писклявым голосишком:

— Экстренный выпуск!

Он не выкликал набранную крупно шапку «Польша объявила военное положение» — он кричал, будто его режут:

— Немцы в Польше, немцы в Польше, немцы в Польше! Экстренный выпуск!

Американец Менкина измазал палец в типографской краске. Типографская краска была на щеках у некоторых встречных. Лавина пришла в движение давно. Данциг присоединен к рейху. В Гдыне бои. Словацкий флаг развевается на Яворине[2]. Говорил Мургаш[3]. Говорил фюрер. Приказ по армии генерала… Бог да поможет вам в битве, доблестные воины! Во имя его победим… Всеобщая мобилизация во Франции…

С поворота шоссе немецкий «тигр» вырвался на поле. Мертвый танкист вел свою машину прямо, все прямо. Несколько немок истерически кричали. Люди шушукались о том, что случилось. В Гричове две девчушки влезли на яблоню, стали сбрасывать яблоки немецким танкистам. Шу-шу-шу. Только целились они метко, яблоками раскровянили голову нескольким солдатам. Немцы тоже целились метко. Обе девчонки свалились с яблони все в крови. Быть может, они их приветствовали. Или нет? Как вы думаете? Может, именно они первые пали, защищая Польшу, две любопытные девчушки… Великий фюрер вошел в рейхстаг 1 сентября в 10 часов 7 минут. В 10 часов 13 минут он начал речь. Немецкие и словацкие газеты сообщали даже эту мелочь — судя по всему, числа семь и тринадцать оказывали магическое влияние на ход второй мировой войны.

4

В те дни американец Менкина выбрался в город взглянуть на свое уютное гнездышко, на свою виллу. Он выстроил ее, когда в последний раз наезжал домой. Тут он поселится с Маргитой и с Томашем, если все пойдет хорошо.

Было воскресенье. По всем улицам множество людей тянулось к площади. Американец вживался в самочувствие оседлого жителя. Довольно он бродил по свету. Вот теперь осядет и не двинется с места… Он бездумно шел туда, куда направлялись все. На всех домах развевались знамена — трехцветные, с гербом города, они свисали до земли, создавая, как ему показалось, такое праздничное настроение, что он ничего более не желал, кроме как прожить тут в скромности остаток дней. Больше всего бросались в глаза какие-то новые флаги, голубые. На голубом поле белое солнце, как у японцев. Менкина только не понимал, зачем белое солнце заключили в решетку[4]. Впрочем, это могли быть флаги в честь девы Марии… Ну, конечно, ведь теперь у них в Словакии — христианское государство…

Люди на площади ожидали какое-то торжество или событие, но было еще рано. Поэтому Джон Менкина зашагал в предместье, в квартал вилл, где стоял и его дом. На его террасе тоже развевались новые, незнакомые флаги. Вид белой виллы — будто из сахара — льстил его воображению. А когда подошел к калитке, остановился как вкопанный: эмалированной дощечки с его американским именем не было. Он воспринял это как насилие над своей личностью. На новой дощечке не было даже имени доктора-еврея, которому Менкина сдал дом в аренду, а значилась какая-то совсем незнакомая фамилия. Доктор был человек деликатный, он бы так не поступил. И сад стоял в запустении, яблони вымерзли, не было их… Недоброе предчувствие охватило американца. Он даже не сразу решился позвонить у калитки. Вспомнил, как уговаривал переехать сюда Маргиту — вдову брата Йозефа, погибшего в первой войне; Маргита и слушать не хотела.

— Да послушай ты хоть раз в жизни, Маргита! — говорил он ей. — Будем жить все вместе: ты, я и Томаш. Томаш уже взрослый парень, вот увидишь, он не будет против. Теперь он в гимназии место учителя получил. Подумай, так ведь и напрашивается! Вернется Томаш с этой войны, будет детей учить, женится. И мы с тобой пригреемся возле молодых, возле внуков.

Маргита усмехнулась слову «внуки» и сказала только:

— Это потом.

— Почему же не сейчас, Маргита?

— А что мне там делать?

— То, что и здесь.

— В городе люди другие.

— Люди, Маргита, везде одинаковые. Везде они хотят жить спокойно и счастливо.

— Но городские одеваются не по-нашему. И в городе пришлось бы мне стряпать господскую пищу. И в каменном доме непривычно мне будет, — все отговаривалась Маргита, а под конец и вовсе уперлась: — Нет, Янко, нет. Томаш не согласится.

— Ах, Маргита, все-то у тебя Томаш да Томаш! — вздохнул Менкина.

И тогда и сейчас у него то же чувство, и не знает, не может понять он, кто мешает им жить вместе — братнин сын или сам брат Йозеф, убитый на первой войне. Чувствует он, что Маргита с ее тонкой душой даже после стольких лет не умеет перешагнуть через невысказанное препятствие, своего рода предрассудок. За другого она давно бы вышла, только не за него, мужнина брата. Но и за другого не пошла, хотя многие сватались к красивой вдове, потому что любила-то его… А потом никак не могла решиться уже из-за Томаша. Но свидетель бог, Томаша, племянника, Джон всегда считал родным сыном и образование дал ему на свои заработанные по́том и кровью доллары. И все-таки, а может, именно поэтому, как-то все не склеивается…

«Эх, намучился я, набродился по свету, как никто другой, а счастья пока ни капли не выслужил», — вздохнул американец.