Республика попов - [104]

— Когда же «после»? Все после да после…

Для Дарины «после» означало — когда отмучается мать. Спохватившись, стала объяснять, что матери очень плохо, и она не сможет отойти от нее ни на шаг.

— Ну хорошо, пусть будет «после», — согласился Томаш. — У нас с тобой все так — на потом откладывается. А это может означать и год — как теперь было.

Дарина вздохнула, подумала.

— Если б от меня зависело! Ну, проводи меня до фары. Пойдем. — И за руку потянула.

И еще шли вместе, и каждый думал: как же мы теперь будем? Так до самой фары добрались. Постояли молча — не могли оторваться. А Дарину уже с нетерпением ждала на пороге Паулинка Гусаричка.

— Томаш, подожди меня. Или пойдем, в саду подождешь.

Менкина послушался. Садик был убран так же тщательно, как сама Дарина. А в доме, за открытыми окнами, чувствовалась необычайная тишина. Томаш понял, что очень плохи дела Дарининой матери.

Дарина взглядом спросила Паулинку: ну, как? Та лишь плечами пожала, вздохнула; этим она сказала Дарине, что мать еще мучается, и скорей бы уж это кончалось… Сурово, строптиво Паулинка заявила:

— Дарина, я должна уходить. Вернусь, может, ночью, может, утром…

Неопределенная пауза после этих скупых слов могла означать, что она, может статься, и вовсе не вернется. Паулинка повернулась и побежала через коридор к себе в комнату.

Дарина сделала нерешительный жест, будто хотела удержать ее, да сейчас же спохватилась. В доме царила строгая тишина, и в ней, в этой давящей тишине, умирающая невольно внушала всем мысли о смерти. Дарина уже привыкла, она не спрашивала у Паулинки, куда и зачем ей надо идти. В голове все время присутствовала мысль, что мать умирает, и еще много забот одолевало Дарину, однако какая-то мелочь, связанная с Паулинкой, сумела задеть ее. Строптивый тон Паулинки как бы говорил: виновата ли я, что твоя мать умирает?

Дарина первым долгом побежала не к матери — к Паулинке. Лишь в комнате у сиделки ей сразу бросилось в глаза то, о чем она не могла догадаться в этих исключительных обстоятельствах: Паулинка уходит к мужу! Сиделка торопливо обувала башмаки, будто собиралась на экскурсию в горы. На кровати лежала приготовленная сумка, она была набита до отказа, из нее торчали газеты. Торопливость ли, злость или пламя в глазах и в лице Паулинки — все явственно говорило одной женщине о другой: она идет к любимому. Последует за ним. Тут не в счет препятствия, бесполезны отговорки. Дарина только заметила скромно, даже робко:

— Не знаю, Паулинка, достаточно ли ты осторожна. Подумай: а вдруг за тобой следят? Знаешь, Паулинка, — мужчин ловят на женщин…

Паулинка вскочила, будто ее ударили прямо в сердце. И тут Дарина передала ей, что узнала от Менкины.

— Томаш говорит, надо остерегаться Лашута. А ты с ним вела секретные разговоры. Что, если он в самом деле такой… — высказала Дарина свои опасения. — Паулинка, если можешь — не ходи сейчас к мужу…

— Пойду! — вырвалось у Паулинки, и она вспыхнула так ярко, что и Дарина покраснела.

— Ну прости, Паулинка, прости, — извинилась она, словно заглянула, куда ей не следовало. — Но если заметят, что ты собралась к нему — что тогда?

— Что тогда?.. Ты говоришь, за мной следят, обо мне знают, но тогда я именно и не должна оставаться у вас, — рассудила Паулинка и попросила позвать Менкину.

Паулинка добросовестно выполнила все, что поручил ей муж. Он передал через товарищей, чтобы шофер Чевуля как можно скорее приехал на черном фургоне прачечной, а Паулинка чтобы раздобыла нужные сведения и все, какие были, газеты. В газетах ничего нового она не прочитала, а сведения все были из рук вон плохи. Во Врутках — массовые аресты, среди железнодорожников схвачены все коммунисты. Подобные же сообщения поступали и с жилинских заводов. Что-то готовится. Но что? Раз сажают коммунистов — значит, враг готовит сюрприз, это уж товарищи знали по опыту. Но что это будет за сюрприз — Паулинка Гусаричка угадать не умела. Зато это, верно, знает он, ее Палько. Сегодня с рассвета Паулинка жила в напряжении, ее словно на дыбе растягивали. Все утро замирала. А теперь узнает, что за ней, возможно, следят. Вот и прорвалось в ней раздражение, но она сейчас же решила принять подозрение за действительность и действовать соответствующе. При Лашуте она о муже звука не проронила — нет, нет! — даже виду не подала, что знает о нем. Тут ей не в чем себя упрекнуть. И всякий раз, как ходила на встречу с Палько, была очень осмотрительна, всегда делала большой крюк. В сенной сарай, где встречались они, прокрадывалась со стороны леса, как птица в свое гнездо. Тут никакого промаха не могло быть. Но что верно, то верно — приманила она его. Павол узнал, где она скрывается, — в его голове сходится столько ниточек! — поручил расспросить, как живет. Она: хорошо, хорошо, незаметно привлекаю женщин к партии… Живу хорошо, совсем было бы хорошо, если б не тосковала так по нем… Нашла в чем признаваться незнакомой женщине — связной! Он и прилетел, как сокол в песне, в окошко стукнул: спишь, не спишь, моя красавица? И она заманила его в комнату. «Нельзя, жена моя, нельзя подвергать опасности себя и пани учительницу, и пана священника», — сказал он. А она отвечала: «Что ж, уйдем отсюда». Возле леса стоит сенной сарай, там и встретимся. Ведь черный фургон из прачечной с надписью «Мичушко сам чистит, сам стирает» каждые два-три дня развозит заказчикам чистое белье. Ты ведь на нем и приехал? Ах, шальная головушка! Приключения все влекут ее, не перестают увлекать: права мать Лычкова, ей-ей права. Три разочка так вот встречались. Четвертый раз — сегодня на заре — опять постучался. «Жена моя, товарищей хватают. Сходи туда, принеси мне сведения, газеты, передай…» — Впервые почуяла в нем усталость. А теперь что-то шепчет ей, что ошибку сделал Павол, придя сюда. Перевести дух хотел здесь, у леса. Но чувствуешь — что-то надвигается на тебя тут… Нехорошо, очень нехорошо, когда враг застает врасплох даже такого работника партии, как ее муж… — Вот почему горевала, сердилась Паулинка. Как за диким зверем охотятся… Оленей стрелять в пору любви запрещают, а нас — можно! Нет. Паулинка пойдет! Если случится что — к Интрибусам не вернется. Милого до беды не доведет, а себя — пусть… Пусть!