Республика попов - [101]

В Жилину вернулся, уверенный, что излечится. Как бы не так! Только теперь достигла болезнь его полной силы. Залег он в своей берлоге, в дядиной гостинице, и стал лежать. Воля была парализована. И кто знает, до каких пор валялся бы он и что бы выкинул еще, если б не раздался милосердный стук в дверь его комнаты. Именно — милосердный.

Вошла какая-то женщина, первым долгом выключила радио.

— За дверью-то все слыхать. Поосторожнее бы!

Менкина приподнялся на постели.

— Пан учитель, не узнали меня?

Только немного придя в себя, узнал он строгую женщину.

— А, мама Павола Лычко! — обрадовался Томаш.

— Да, мама Палько Лычко пришла! — простодушно и с таким удовольствием повторила она свое звание, что в лице ее промелькнуло что-то совершенно по-девичьи обаятельное.

Ласково, но в то же время проницательно — или пристально — глядела на него Лычкова, потом сказала:

— Пришла я сказать вам — товарищи уважают вас, своим почитают, а вы… — тон был такой, будто она хотела сказать: «Да ну вас!» — А вы… что за вид у вас?

— Плохой вид, — с неожиданной искренностью ответил Томаш; хотел было посмеяться над самим собой, назвать себя как-нибудь, вроде «гнилого интеллигента», да раздумал. Нехорошо было скалить зубы, разыгрывать комедию при посторонней.

— Плохо мне, глаза бы на свет не глядели, — и он кивнул головой, как бы еще раз подтверждая свои слова.

— Видим, слабость на вас напала. Сами себя грызете. А не надо бы. Место-то вы уже искали? Ну, что-нибудь да найдем. Я поспрошаю, наши поспрошают. Подыщем, вот увидите. А вы приходите к нам…

Утешала его мать Лычкова, будто и впрямь был он болен. Стала расспрашивать. Если Томаш отвечал слишком скупо или бормотал неразборчиво, мать Лычкова сама за него отвечала и мало-помалу втянула его в разговор. Конечно, с первой минуты она увидела, что Менкина опустился. Но по какой причине? Молодые люди хотят нравиться даже на операционном столе. А если не хотят — значит, это они нарочно, значит, хотят привлечь внимание к себе, хотя бы неряшливостью, и в этом сказывается оскорбленная гордость. Такую боль может причинить только женщина. И другая женщина тотчас поймет это.

Тогда мать Лычкова нацелилась на Дарину. Как встретили Томаша учителя? И разговаривал ли он уже с этой красивой учительницей Интрибусовой? Зря, зря он с ней не поговорил. Ах говорил? Вот как…

По щепотке, будто маленькими клещами вытягивала Лычкова все, что мучило, сердило, причиняло боль. Он же терпеливо сносил это ласковое насилие — так терпит человек, у которого вытаскивают занозу. Лычкова восхищенно хвалила Дарину, а когда Томаш отозвался о ней небрежно, отчитала его. Как?! Разве он не заметил, до чего она изменилась? Первое дело — уметь видеть каждого, видеть, как он меняется, ведет ли себя как честный человек или, к примеру, поступает в гардисты. Дарина Интрибусова вполне заслужила его уважение. Она, Лычкова, сама уважает ее и любит.

Поговорить вот так с матерью Павола Лычко, послушать, как она тебя отчитывает, — было как бальзам на душу Менкины. Лычкова обещала ему заглянуть, когда узнает о какой-нибудь работе для него. И по этой недолгой беседе понял Томаш, что мать Павола Лычко — сильная женщина. Наверно, когда сын вспоминает ее, он чувствует себя сильней и смелее. Такая женщина-мать всегда поддержка — и в мыслях твоих, и в делах.

4

Вонь стоит во дворе-колодце у Клаповца. Густой смрад кадильным дымом поднимается прямо к небесам.

Дочь привратника Сагульчика родила. Девочка у нее. Сагульчик регистрирует постояльцев на эту ночь. Явилась чисто вымытая, завитая туристка, неиспорченная женщина — Сагульчик даже глаз на нее не поднимает, стыдится, зато Менкина уперся в нее взглядом, как баран на новые ворота.

— А что, пан Минар придет нынче вечером в карты играть? — нарочно спрашивает Томаш.

— Очень много знать хотите, пан учитель, — обрывает его Сагульчик: он получил указание от хозяина и обращается к Томашу внешне почтительно.

Нынче все номера будут заняты, а как же — лето в разгаре. Даже с городских улиц видно, какое серебряное сияние лежит на полях. Никак не свечереет. Рассеянным светом залито все пространство под куполом неба, и кажется, что деревья и хлеба в полях сами излучают свет.

Травы цветут, цветут, лето в разгаре, скоро Иван Купала, — путается в мыслях у Томаша. Томаш бродит по полям — от этого он весь в дурмане. У берега Райчанки шуршат верхушки тополей, плещутся листики на длинных черенках. В шуршании хлебов уже слышно, как трутся друг о друга усики колосьев.

Томаш вышел на межу, спустился дальше, в ложбинку. Там, в той ложбине, тишина. Там он приляжет с краю пашни на склоне… Но нет — ушел оттуда: давно, очень давно были там с Дариной. Начали было разговор, да разговор тот оборвали.

Томаш делает большой круг, возвращаясь. Посреди серебристых полей только хвойный лес на Бороке черен, держит в себе темноту. К нему и направился Томаш. И мнится ему, что эти хранящие тайну просторы, замкнутые зачарованным небосводом, что это его, Томаша, внешние грани. А посреди пространства бродит, кружит нутро его, просыпаясь оттого, что бродит, кружит, сталкивается с вещами, с людьми, с их мыслями, с отношениями.