Решающее лето - [50]

— Мне так часто приходилось бывать замешанным в делах Филда, что одним случаем больше или меньше, не имеет уже значения. Делайте так, как я вам сказал.

— Может, мне действительно лучше обо всем забыть, — панически заметалась Наоми.

— Теперь это уже невозможно, — сказал я, и она покорно поддалась на этот шантаж.

В пять, часов Джонни Филд был уже у меня; по-мальчишески смущенный и пристыженный, он выглядел почти трогательно. В своих объяснениях он был предельно краток.

— Наоми мне все рассказала об этой… кх-м… истории. В ней замешан не я один, поэтому я не буду все тебе объяснять. Ты должен поверить мне, все не так ужасно, как кажется на первый взгляд. Речь идет об общеизвестных фактах, ничего секретного и, разумеется, никаких нечестных сделок…

— Однако тебе за это неплохо платят.

Джонни помрачнел. Он глотнул воздух, словно человек, который задохнулся от незаслуженного оскорбления. Но тут же поспешил заверить меня:

— Все уже кончено, даю честное слово, Клод. Я не подозревал, что на это можно посмотреть как-то иначе, пока Нао не передала мне твое мнение. Послушай, это может показаться тебе смешным, но я чертовски тебе благодарен. Ты помог мне во всем разобраться. Кажется, это не в первый раз, но, клянусь тебе, в последний. Ты можешь забыть этот случай, как забыл все остальное? Ради Наоми, если не ради меня?..

— Можешь быть уверен, что если я сделаю это, то уж, во всяком случае, не ради тебя, — ответил я.

Приняв это как согласие на примирение, он энергично тряхнул мне руку, с силой хлопнул по плечу и ушел, прежде чем я успел что-либо сказать или возразить.

Наоми пришла поблагодарить меня.

— Вы не представляете, насколько мне теперь спокойней. И ему стало легче, поверьте мне. Его так легко обмануть, втянуть в любую неприятность, и он так благодарен, когда ему помогают выпутаться.

— Теперь, я думаю, нам лучше поскорее забыть об этом и никогда не вспоминать, — сказал я.

Она ответила мне благодарной улыбкой, и мы заговорили о чем-то другом.

Разбирая шкаф, я нашел сделанный пером портрет Сесиль Арчер. Его как-то набросал мой приятель Биркленд, теперь Бирк, известный карикатурист. Это был превосходный рисунок, легкий и изящный, как портрет Режан Бердслея[8]. Теперь, когда я снова мог смотреть без боли в сердце на фотографии и портреты Сесиль, я решил отдать рисунок наклеить на картон и окантовать. Он лежал у меня на столе, и Наоми его увидела.

— Можно мне взглянуть? — спросила она. Взяв рисунок в руки, она, не удержавшись, воскликнула: — Господи, ведь это Элен! Нет, нет, я ошиблась, не Элен. Но как похожа…

Удивленный, я взял из ее рук портрет Сесиль и внимательно вгляделся в него. Наоми была права. Пожалуй, труднее было бы найти женщин, менее похожих друг на друга по манере держаться, цвету лица, глаз и волос, чем Сесиль и Элен. И однако четкие и правильные черты, маленькая точеная головка, характерный изгиб губ делали их странно похожими.

— Это мой близкий друг, — объяснил я Наоми. — Ее уже нет в живых, она умерла. Да, они действительно похожи с Элен. Раньше я этого как-то не замечал. Это дочь сэра Даниэля Арчера.

— Неужели это Сесиль? — воскликнула Наоми, которая, по-видимому, слышала о ней, и с новым интересом посмотрела на портрет.

Мысль о том, что я и сейчас все еще ищу черты Сесиль в других женщинах, усилила беспокойное желание увидеть Элен и устранить все нелепые недоразумения между нами.

Весь вечер и следующее утро я опять обдумывал планы возвращения Элен, подробно разбирая то один, то другой, охваченный таким лихорадочным нетерпением, что готов был приняться за осуществление самого нелепого из них, как вдруг сама Элен разрешила мои сомнения.

Я был в галерее. Раздался телефонный звонок, просили Крендалла.

Я поинтересовался, кто говорит.

Решительный и незнакомый голос ответил:

— Миссис Эштон. Собственно, мне нужен мистер Пикеринг.

— Я у телефона.

Голос сразу изменился и стал прежним голосом Элен, чистым, мягким, несколько напряженным, пожалуй, даже более напряженным, чем обычно.

— О Клод, я вас не узнала.

— И я вас тоже.

— Это Элен, — зачем-то пояснила она.

Я спросил, как она поживает.

— Хорошо, Клод. Я позвонила, чтобы сказать… — Она на мгновение умолкла, а затем торопливо продолжала, — чтобы извиниться за все, что наговорила тогда о Чармиан. Это не мое дело, вы правы. Я очень сожалею. — Наступила долгая пауза. Я был так счастлив, что утратил способность говорить. И я торжествовал; мне стыдно признаться, но это было так.

— Ну вот и все, что я хотела вам сказать. До свидания.

— Подождите, — крикнул я, словно она была за сотни миль от меня, в каком-то другом мире. — Вернитесь, Элен!

— Я здесь.

— У Гвиччоли, в семь?

— Сегодня?

— Да.

— Я не смогу сегодня.

— Сможете, если захотите. Вы придете, да?

Она ответила почти шепотом, словно в комнату кто-то вошел и она не хотела, чтобы ее слышали:

— Я постараюсь. Хорошо, я приду. Только я, возможно, опоздаю.

Но, как всегда, она пришла раньше. Когда я подходил к ней, она встала и сделала несколько шагов мне навстречу. Лицо ее светилось радостью.

Мы ни словом не обмолвились о Чармиан, о нашей размолвке и о радости этой встречи, более теплой, чем все, что были до сих пор. Мы говорили о книгах, новых фильмах и о политике. Я рассказал ей о Филде, и она не поторопилась, как обычно, вынести свое категорическое суждение, а лишь посмеялась и сказала, что, пожалуй, не очень удивлена. Во время ужина мы не касались ничего, что могло больше всего нас интересовать; в этом не было необходимости. Наш разговор, о чем бы он ни шел, был лишь хрупкой завесой, за которой прятались невысказанные слова, волнующие и полные значения.