Решающее лето - [144]

Эван тяжело упал в то самое низкое кресло, против которого предупреждал меня. Колени его смешно торчали в стороны.

— Не знаю. Я подумал, они могут пригодиться. — Бледное лицо Эвана чуть порозовело. — Будь добр, Клод, дай мне сигарету. — Руки у него так тряслись, что он с трудом выудил сигарету из пачки, которую я ему протянул. — Должно быть, надеялся свести счеты с жизнью. Прости меня, Нэлл.

А затем, сначала медленно и неохотно, он начал рассказывать. Он говорил об ужасных последних неделях, о стыде, отчаянии и паническом страхе, охватывающем его каждый раз, когда он думал о суде и ждущей его тюрьме.

— Вы не знаете, что такое видеть каждую ночь один и тот же сон, когда даже во сне тебя преследует то, о чем ты постоянно думаешь в течение дня, что значит не знать покоя ни днем, ни ночью… Потом я уже боялся уснуть и боролся со сном как только мог…

Он говорил о Чармиан, о своей матери, но больше всего он говорил о Лаванде. Казалось, если не считать самого себя, больше всего ему жаль было молодого механика. Я искренне страдал за Эвана, но я знал, что помочь ему невозможно. Знал это и он сам. Элен, не выдержав, подошла к нему и, сев на подлокотник кресла, обняла за шею. Он прижал ее руку к своей груди и, продолжая говорить, легонько похлопывал ее по руке. Потом, заглянув Элен в лицо, сказал: — У тебя глаза янтарные, как доброе пиво. Ты заметил, Клод? — Взгляд его скользнул по стенам комнаты и остановился на мерно тикавших часах. — Что дальше? — спросил он.

— Я хочу, чтобы ты поехал со мной, — сказал я. — Поживешь пока у меня. Согласен?

Он закрыл глаза и развел руками.

— Как прикажешь. — Он жалко улыбнулся. — Ты уверен, что так мне будет легче? Ведь это все, что меня сейчас интересует.

— Думаю, что да.

— Хорошо. Я в твоей власти, распоряжайся мною как хочешь. И поверь, мне сейчас все равно, кто будет мною распоряжаться. Когда ехать?

— Двухчасовым поездом, сегодня же. Надеюсь, тебе не надо долго собираться.

— Пустяки. А Элен?

— Я остаюсь с Чармиан, — быстро сказала Элен.

— Хорошо. Позаботься о ней. — Непомерная усталость совсем сломила его, и я видел, что сейчас ему трудно даже шевельнуть рукой. Но он все же заставил себя встать, потянулся и, распрямившись, заморгал глазами.

— Еще целых одиннадцать дней, — сказал он. — А ты выдержишь, Клод?

— Ничего, уживемся.

Я сделал знак Элен, что нам лучше оставить его одного: надо пойти объяснить все Чармиан и миссис Шолто. Но когда мы вышли за дверь, Элен остановилась.

— Ты иди, а я побуду с ним до тех пор, пока… — она невесело улыбнулась, — пока это позволяют приличия. Мы должны помочь ему. Я еще никогда так не опасалась за него, как сейчас. Его нельзя оставлять одного.

— И все же… — попробовал было возразить я.

Но она не дала мне закончить.

— Решение принято, и теперь самое главное, чтобы он был жив и здоров.

Я не могу избавиться от ощущения, что все последующие дни прошли, как в полусне. Когда я пытаюсь вызвать в памяти тот или иной эпизод из нашей совместной жизни, вместо лица Эвана я вижу расплывчатое пятно, и мне приходится напрягать память и прибегать к помощи воображения, чтобы наконец представить себе хотя бы позу, в которой он лежал на диване, или его угловатые и неловкие движения, когда, он, как маятник, взад и вперед непрерывно шагал по комнате. Наступал рассвет, опускались сумерки, но ничего этого я не видел.

Мне трудно, да и неприятно вспоминать подробности этих дней. Как только мы вернулись в Лондон, Эван снова запил, а вместе с ним, сопротивляясь сколько было возможно, стал пить и я. Наверное, были вечера, когда мы, как положено, раздевались и ложились в постель, но чаще помню, как я дремал одетый на диване, а в кресле в тревожном сне метался Эван, пугая меня криками и стонами. Иногда он пытался читать. Несколько раз поздно вечером мы попробовали гулять по набережной, но Эван с трудом выдерживал эти прогулки.

Чармиан звонила каждый день утром и вечером. Миссис Шолто, как выяснилось, более не изъявляла желания быть с сыном. Она гуляла, ела и в неурочное время ложилась спать.

— Она исчерпала все возможности активного страдания, — сказала мне Чармиан, — сейчас она словно под наркозом и не чувствует боли.

Я справился об Элен.

— Я должна была бы отпустить ее, но я не могу. Я знаю, что это эгоизм, но мне все равно, как это выглядит. Мне она нужна сейчас. Я отпущу ее к тебе, как только смогу.

Элен писала мне каждый день. Как всегда, в письмах она была сдержанна, немногословна, почти застенчива. Но приписка к одному из писем, полученному за несколько дней до суда, открыла мне многое.

«Когда я думаю о том, что могла бы натворить, мне становится дурно и подкашиваются ноги. Я, вероятно, сошла тогда с ума. Ты не должен думать, что я такая! Но теперь я счастлива и спокойна. Это преступление — чувствовать себя счастливой сейчас в этом доме, но я ничего не могу с собой поделать. Я скрываю это как могу».

В день, когда состоялся суд, кончилось необыкновенное лето. Было пасмурно и холодно, и пешеходы на улицах кутались в теплые пальто. Наоми, сидевшая в дальнем конце зала, казалась продрогшей до костей. Закутавшись в твидовое пальто, она так съежилась, что ее прямые плечи почти касались ушей, и казалось, что она надела пальто, не сняв его с плечиков; кончик носа у нее покраснел от холода. Она не переставала улыбаться мужу, и тот отвечал ей улыбкой.