Решая судьбу человека… - [11]

Чтобы не стеснять родных, я старался как можно раньше уходить из дома и позднее возвращаться.

Но до чего трудной казалась мне работа! И все из-за спины. Не сгибается ведь она, — пояснил Яхнов прокурору. — Еще несколько лет назад у меня обнаружили туберкулез позвоночника. Правда, меня лечили, но болезнь не проходила.

Так вот, по началу я не заметил, что Валентин Петрович дружит со стаканчиком. Думал, что все это делается из гостеприимства. Мне не хотелось отставать от хозяина: сегодня он, а завтра я покупал эту отраву.

Но однажды в полночь он ввалился в комнату пьяный и начал озорничать с приемником. Пустит на полную мощность, а потом настраивает на сплошной гул.

И мы, и соседи, словно по тревоге, были подняты на ноги. Сначала я вежливо попросил Валентина Петровича оставить эту ночную забаву. Никакого внимания!

— Уважайте себя и сестру, — убеждал я. — Неужели не обойдетесь сегодня без приемника? Ведь все уже спят.

— Ах ты, жулик несчастный! Хозяином стал в моей квартире? — вдруг закричал он. Налетел на меня, лежавшего на раскладушке, и несколько раз с силой ударил ногой.

Ошарашенный, я вскочил с постели. Нервы натянулись, как струны. Я замахнулся было табуреткой, но, взглянув на сестру, мигом овладел собой. Однако кулаком все же проехался, а потом отшвырнул пьяного от себя.

Быстро одевшись, я выбежал на улицу. Куда идти? Я направился на вокзал. Всю ночь просидел в ресторане, пропивая остатки денег.

«Опять остался без угла», — с горечью думал я. Затем пьяный снова совершил кражу и в тот же день попался.

Вот мне и еще пять годиков припаяли! Легко сказать… Ведь там минуты кажутся часами, часы — неделями, А я отсидел в общей сложности почти шестнадцать лет. Это больше половины моей искалеченной жизни. И снова высокая ограда, охрана, решетки… Снова осточертевший мне безжалостный и наглый преступный мир. Как же я опять не удержался? В душе я забил отчаянную тревогу. Надо было еще и еще раз обдумать все. «Почему, — спрашивал я себя в сотый раз, — почему, дав себе слово, я не сдержал его? Неужели я так неисправим?» Во мне рождались теперь сотни «почему». «Выходит, не перевоспитал себя до конца, не освободился от прошлого груза… — хватался я за голову. — Если бы у меня были друзья! Больше друзей! Конечно, что могла сделать одна сестра, да еще с таким мужем?»

«Все равно не сдамся!» — твердил я по ночам, сжимая зубы. Хотелось взять лист бумаги и кровью написать на нем свою клятву. Или же крикнуть во всеуслышание: «Не будет теперь ни одного замечания, ни единого нарушения! Хочу честно трудиться!»

— Буду учиться на столяра, — заявил я на второй же день.

— У вас инвалидность. Вы не сможете. Это ведь профессия на всю жизнь. Подорвете здоровьишко.

— Нет, — настаивал я, — паразитом не буду! Врачи разрешают мне работать, хотя теперь в корсете. Дайте мне работу! Скорей работу!

— Конечно, гражданин прокурор, — усмехнулся вдруг Яхнов, — вы скажете, стать на тридцатом году жизни учеником столяра — это еще не бог весть какое достижение. Прайда. Но мое дело особенное. Я так увлекся работой, что даже курить перестал! А вечерами спешил в библиотеку, за что заработал прозвище «буквоеда».

Ох, как ломал я голову, размышляя о книгах, о судьбах их героев! Запоем читал классиков русской и зарубежной литературы. А все началось с Макаренко, с Антона Семеновича. Я не бывал, конечно, в его колонии, но отчетливо представляю себе этого человека. Его понимание человеческой души захватывало меня и, как видно, здорово помогало прояснению собственного сознания.

Глубоко в душу запали мне слова Никиты Сергеевича Хрущева, сказанные им на третьем съезде советских писателей, о том, что нет людей неисправимых…

Каждый из нас, заключенных, подумал тогда про себя: «Стало быть, и моя искалеченная душа еще не запродана дьяволу!..»

Порой приходилось мне тяжеленько. «Дружки» угрожали, устраивали мне бойкот.

— Видишь, по тебе плачет! — вытащив нож, сказал однажды заключенный по прозванию «Петух». — Нашелся тоже мне активист! — Но я не растерялся. Навалился на него со всей силой, успел схватить за руку и выбил из нее нож. «Петуха» наказали, а я получил благодарность.

— А вот это, пожалуйста, прочтите сами, — Яхнов протянул прокурору вчетверо сложенный потертый лист бумаги. — Это письмо «Медведя». Теперь он меня братишкой зовет. Благодарит за дружеские советы.

Прокурор развернул письмо, написанное размашистым крупным почерком.

«Добрый день, братишка! — читал он безграмотные, но от души идущие строчки. — За меня, как и за себя, теперь будь спокоен. Ты же веришь в свои силы — верь и мне!»

— Много довелось мне беседовать с такими вот «медведями», — говорит Яхнов, складывая письмо. — Немало их теперь честно трудится на стройках Сибири, Урала, Казахстана, в своих родных местах.

Не только словом, но и делом старался я вытягивать из болота оступившихся людей. «Сначала исправить свой ошибки, а потом быть примером для других», — записал я для себя в дневнике.

— Взгляните и на фото, — Яхнов протянул прокурору несколько фотографий. На одной из них три молодцеватых парня с повязками активиста на рукавах размашисто шагали по лагерю. На обороте выведено: