Requiem - [4]

ржаного несжатого поля

прямая-прямая дорожка.

«Прогулка здесь, в разросшемся лесу…»

Прогулка здесь, в разросшемся лесу

всегда — чудесное открытье.

Блуждаю в нем без цели, по наитью,

всей старостью люблю его красу.

Под шелестно-зеленые шатры

иду, о прошлом вспоминая,

и снова каждая тропа лесная

приоткрывает тайные миры.

О, да, все чудо здесь, куда ни глянь!

Любуясь вновь лесным цветеньем,

куда-то вглубь я проникаю зреньем,

в незримое за видимую грань.

И замираю… В яви ли живу?

Иль это сон, нездешний сон я вижу?

Смотрю, клонюсь, разглядываю ближе

росинки-звездочки, упавшие в траву.

Полдень («Извилистой тропою в чащи…»)

Извилистой тропою в чащи

я ухожу… И каждый шаг

уводит в темный полумрак,

безмолвием так много говорящий.

Не дрогнет папоротник пышный

и ждешь, как в сказке, чтоб зацвел…

Над вереском жужжанье пчел,

гуд тишины июльской еле слышный…

И спрашиваю: Дух мой, кто ты?

Ты — призрак? Или бог лесной?

Иль только легкий миг земной

в светилище полуденной дремоты?

«Что все слова и песни…»

Что все слова и песни

в сравнении с Твоей

ко мне поющей речью:

«Забудь печали дней,

тревогу человечью,

для вечности воскресни!»

В утишии весеннем

охватывает лес

таким ко мне участьем

сияющих небес,

беззвучным и звучащим, —

таким всепримиреньем,

как будто мне лишь снится

весенняя земля,

как будто рай обманный

земного бытия —

лишь призрак несказанный.

И все преобразится…

«Полузабытую зимой…»

Полузабытую зимой

вновь летом обретаю землю.

В лесу безмолвью леса внемлю:

все тот же он и нынче мой!

Мир видимый полуисчез:

жду от земли зацветшей знаков, —

как перед лествицей Иаков,

провижу таинство небес.

В уединении лесном

дух целомудренней и тише.

Что день — ступенью выше, выше

хоть и в ничтожестве своем…

«Густолиственные своды…»

Густолиственные своды

вязов древних… В полдень жаркий

манит тень под эти арки,

тень аллей, где пахнет медом,

тишина… И год за годом!

Все приемлет сердца разум

в тишине туманно-зыбкой;

День поет пчелиной скрипкой,

и слепительным алмазом —

солнце над высоким вязом.

Жизни суета и скверна —

сон неправедный — забыты.

Мысли с тишиною слиты…

Вечность, даль любви безмерной.

Где-то. Навсегда. Наверно.

«Только солнце — просыпаюсь…»

Только солнце — просыпаюсь,

за садовую ограду

тороплюсь к лесным завесам, —

в сумрак утра окунаюсь,

в эту пахнущую лесом

и рассветной мглой прохладу.

Глухо, немо, непробудно

Дышат тени по дорогам;

тронутые тиховеем

рощи — сказкой изумрудной…

Здесь не людям жить, а феям,

гномам, да единорогам.

И недаром всюду снятся

королевны, принцы, маги,

привиденья дней забытых,

что вовек не повторятся, —

кладов демоны, зарытых

в заповеданном овраге.

Тишину глуши окрестной

вопрошаю восхищенно

в это утро, в утро мая, —

сон весны почти чудесный,

мир на полпути от рая

на земле преображенной.

Лето («Балует летнее тепло…»)

Балует летнее тепло,

июльский день живет сугубо.

Смотреть и слушать лес мне любо,

не нагляжусь, пока светло…

А вот и шмель, гудящий грубо,

и пронеслась оса в дупло

седого дуба.

О, лес! Чудесен твой расцвет,

твой лучезарный праздник летом!

Зной… И блаженно в зное этом

весь рай земли в лицо нет-нет

пахнет мне воздухом нагретым.

И кажется полдневный свет

нездешним светом.

Оцепеневшую листву

не шелохнет. Лесная птица

примолкла и не шевелится.

В лазурном мареве живу

и время тишиной струится…

Иль это все — не наяву,

а только снится?

Монфор, 2 августа 1959 г.

На заре(«Мигов благостная длительность…»)

Мигов благостная длительность,

тишины лесной мечта,

утра на заре томительность —

эта сонная действительность

где-то в небе начата.

Из своей лазурной скинии

к ней склонился Ангел сна.

Тают в листьях дымы синие,

породнила цвет и линии

райская голубизна.

Снятся дали поднебесные

всей разбуженной земли.

Сердце рвет оковы тесные,

молит: «Сила неизвестная,

смилуйся и утоли!

Все равно! Пускай противится

трезвенный рассудок мой.

Пусть ему не посчастливится!

Верю, что душа — счастливица,

верю небу надо мной, —

Ангелу многоочитому,

что глаза дает уму,

может быть — и незабытому,

хоть плющом седым овитому,

вдохновенью моему…

Монфор, 2 августа 1959 г.

Кладбище(«Бродить по кладбищу в Монфоре…»)

Бродить по кладбищу в Монфоре

привычкой стало для меня.

Вначале я грустил… но вскоре,

всепримиренно в смерть маня,

дряхлеющие эти плиты,

решетки ржавые, кресты

предстали мне как сон забытый,

как сон тишайшей красоты.

Не на земле он, будто, снился,

а может быть — и на земле…

Но там не солнцем день светился

и ничего не знал о зле.

И люди были, но — другие…

Иль те же, но не во плоти.

Они, как ливни золотые

мерцали на моем пути.

И время течь остановилось:

ни прошлых, ни грядущих дней.

Все в вечности преобразилось,

все стало тихо-тихо в ней…

И мне на кладбище ни скорбно,

ни страшно более с тех пор,

от этой тишины надгробной

в старинном городе Монфор.

Монфор-Ламори, 18 августа 1959 г.

Звезды(«Безумец только может, — в этот век…»)

Безумец только может, — в этот век

отвергших славу жизни вышней,

скопцов душой, умом растленных злобой хищной

калек, —

молиться словом солнцу и луне

и звездам, нас как будто знающим,

и радоваться им, наш мир благословляющим,

во сне.

Не видят больше нас. Нездешний свет

угас в веках земной печали.

Рассудком звездные повержены скрижали.

Их нет!

И на земле родник любви иссох.

Живую душу люди вынули

из мира своего. И боги нас покинули,