Requiem - [3]

влюбленно уводил в лесные чащи,

где бьет родник из глуби говорящий.

И не она ли, день и ночь со мной,

и ныне призраков ко мне сзывает рой,

так укоризненно манящий…

Но жизнь идет… Ее не победит

ни рок живых, ни вопли всех убитых,

ни перекор надежд и слов изжитых.

Пусть — ночь еще! Весенний лес шумит

над тишиной плющем обросших плит

и лаврами гробниц увитых.

Монфор-Ламори, 1959 г.

ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

Земле

Прощаясь с тобой, поминать я буду

Все, все, что дала ты мне,

Мой разум доверив бессмертья чуду,

Забуду ль о земном дне!

Забуду ль и боль, и восторг сознанья,

Что в смерти я жить начну,

Твоей красоты печаль и молчанье,

И счастье, любовь, весну…

Любимых, так много меня любивших

И брошенных мною давно,

Простивших обиду и не простивших,

Отомстивших, — не все ль равно!

Была ли и будешь? Иль только снишься

И так же другим солжешь?

Но, может быть, в вечности ты продлишься,

И правдой предстанет ложь.

Париж, 10 апреля 1962 г.

«Призраки надгробные…»

Призраки надгробные,

Души — тени Божии,

ангелоподобные,

но с земными схожие,

вижу вас: по лестнице

снежнобелой храмины,

благодати вестницы,

в дар любови пламенной

на алтарь возносите,

на алтарь сияющий,

жены мироносицы,

дух мой созидающий…

Париж, 15 апреля 1962 г.

«От земли уйдя далече…»

От земли уйдя далече,

О земле далекой грежу,

Но земли далекой речи

Слышу тише все и реже.

Привиденье все забвенней

Яви некогда мне милой.

Ветром треплет лист осенний

Где-то над моей могилой.

Из неведомой отчизны

Ярче благовестье света.

Песнями прошедшей жизни

Убаюкивает Лета…

Париж, 15 апреля 1962 г.

Крылья («Из века в век томился он о чуде…»)

Посвящается Владимиру Ивановичу Поль

Из века в век томился он о чуде,

о крыльях, о полете ввысь, —

Туда, туда, где не бывали люди,

мечтал, крылатый, вознестись.

Века текли… Его упорный разум,

пытая персть земную, креп,

И сонмы солнц, невидимые глазом,

прозрел умом он… И ослеп.

О небе мудрствуя, не крылья духа

он сотворил, а саранчи

Подобие, грохочущие глухо

молниеносные смерчи.

Безумие! Иль светил купол звездный,

ему пророча рай сквозь тьму,

Чтоб он обрел во тьме, кидаясь в бездны,

миры, где места нет ему?

О, бред! Уже везде, как волк голодный,

ощерен на народ народ…

Миг — и огонь наземный и подводный

разрушит все и все пожрет.

Превзойдена бездушной силы мера,

зломудрию предела нет, —

Смерчи погибельные Люцифера

всевышний затмевают свет.

Париж, 10 апреля 1962 г.

Апрельский ландыш («Ландыш, колоколец нежный, позвонил к весне…»)

Ландыш, колоколец нежный,

позвонил к весне,

На краю ложбины снежной

кланяется мне.

Из лесной замшенной прели,

возвещая май,

Прокололся он в апреле

под грачиный грай.

На земле обрел, на небе ль

белизну свою —

Тянется от снега стебель

к солнечному дню…

Слышу голосок твой чистый

песней тишины,

Колоколец серебристый,

первенец весны!

Париж, 28 апреля 1962 г.

МОНФОР-ЛАМОРИ

Голубая сосна

Голубая сосна из окна

гроздью перистой тянется в комнату,

к лесу, к летнему вереску, к омуту

неба раннего манит она.

Каждый дюйм голубого плаща —

восходящего дня благовестие,

зов доносит ко мне из полесия

ветерок, еле слышно журча.

О, таинственность зовов лесных,

всесогласие сил созидающих,

над светающим лесом сгорающих

затуманенных зорь золотых!

В дали смутные сумрак зовет

на поляны тропами знакомыми.

Там дубы веют древними дремами

и о вечности утро поет.

И на зов я отвечу, пойду

в этот лес, где так радостно-зелено, —

иль всему, что живет, не повелено

жить и радовать в Отчем саду?

Монфор-Ламори, 1961 г.

«Просыпаюсь. В окна — утро…»

Просыпаюсь. В окна — утро.

Рань еще, совсем немая,

горлица, и та не плачет.

В переливы перламутра

мгла лесная солнце прячет,

на листве — как дымь сквозная.

Что это? Уже — сегодня?

Или в зареве пожара

вижу день, еще вчерашний?

Длится он, а я спросонья…

И пробьют часы на башне

еле — слышных пять ударов.

«Старинный бор вокруг, и в нем…»

Старинный бор вокруг, и в нем

укромных деревень становья,

где пахнет кабачок вином

и молоком тепло коровье.

А город сплошь Средневековье.

Когда жара спадет, лениво

по улочкам крутым брожу,

и все, на что ни погляжу,

в убогой забыли красиво:

окно, решетка, свод — все диво.

На башне неподалеку

пробьют опять часы… И стонет,

ушедший в вечность бой, нагонит

на нерожденную строку

о давнем смутную тоску.

Так, на ходу пишу стихи,

в уме… Что делать, коль приходят,

непрошенные, и уводят,

царапнув сердце за грехи,

в миры неузнанных стихий…

Зной («Воистину лето земное…»)

Воистину лето земное

мне кажется даром небесным…

И не во что верить иное

и не о чем грезить чудесном.

В разливах лазури и света

дыханием Божьего зноя

сознанье и сердце согреты

ликуют в блаженстве покоя.

От этого летнего мленья —

такое желанье забыться,

поверить бессмертью Творенья,

приникнуть к Земле, и молиться.

Сен-Леже, 1960 г.

«Прямая-прямая дорожка…»

Прямая-прямая дорожка

по краю, по самому краю

ржаного несжатого поля.

За полем в полесье — сторожка.

А дальше — звериная воля!

А дальше, на версты и версты, —

что заяц! — олень длиннорогий

пасется в укромных ложбинах,

и лис, и кабан жесткошерстный

в глуши, у озер камышиных.

А ягод-то, ягод в июле

какие рои на полянах —

малины лесной, ежевики,

смородины, яблок румяных!

В июле их праздник великий.

Ах, в мире нет краше, я знаю,

приволья за этой сторожкой…

К нему-то по самому краю