Репортаж из сумасшедшего дома - [5]

Почти каждый день привозили кого-нибудь с белой горячкой. После больших праздников ежедневно привозят по несколько человек. Если вспомнить, что больница им. Кащенко обслуживает лишь один район Москвы и что в городе еще несколько таких больниц, то картина вырисовывается довольно мрачная.

Наконец, нас пригласили в столовую. На ужин молочная лапша. В мутного цвета жидкости, отдаленно напоминающей молоко, плавает на донышке несколько лапшинок. Я целый день ничего не ел и, чтобы хоть как-то утолить голод, съедаю почти весь хлеб, который лежит на столе и предназначается для четырех человек — благо соседи не возражают. Один из них даже дает мне два кусочка сахара.

Подоконник в столовой весь исцарапан и исписан. Надписи все одного содержания. «Домой хочу!» (Меня поразила эта эмоциональная инверсия: не «хочу домой», а «домой хочу!»). Рядом кто-то приписал: «И я тоже!» Как видно, все здесь думают об одном. Но вот другая надпись, загадочно непонятная: «Дайте ХБ!» Смысл ее мне разъяснился позже.

Настает ночь. Я ложусь на свою койку. Прямо в глаза светит все та же никогда не гаснущая матовая лампа. Чтобы спастись от нее, натягиваю на лицо одеяло. На соседней кровати пожилой мужчина, похожий на толстую старуху — есть в нем что-то дряблое, бабье — мечется во сне, громко стонет и что-то бормочет. Заснуть не удается. Вдруг сосед просыпается и громко восклицает:

— Секир башка!

— Секим башка значит: золотая голова, — неожиданно отзывается лежащий в другом конце палаты татарин.

После небольшой паузы мой сосед снова с горячим пафосом восклицает:

— Секир башка!

— Секим башка значит: золотая голова, — снова говорит татарин.

— Секир башка! — еще громче восклицает мой сосед. К нему подходит санитар.

— А ну замолчи сейчас же и спи!

— Не могу же я круглые сутки спать! Я уже выспался.

— Тогда лежи тихо и молчи, не мешай другим.

— А я не мешаю.

— Замолчи, говорю!

— «Молчи, молчи». Чего молчать?

— Ты замолчишь или нет, сволочь?

Раздается звук пощечины.

— Чего дерешься? Я встать хочу.

— Лежи тихо!

Сосед протягивает руку и кладет ее мне на плечо.

— А ну, не лезь к нему! Убери руку!

Снова раздается пощечина.

— Я думал, ты человек, а ты — дерьмо, — говорит санитар. — Сейчас получишь укол сульфазина.

Угроза действует. Сосед замолкает. Я думаю, что теперь, наконец, смогу заснуть. Но не тут-то было. В углу на лавке усаживаются два санитара и начинают разговаривать в полный голос. Они громко смеются и курят, отравляя и без того вонючий воздух. Более всего меня удивило то, что санитары курят прямо в палате. Но потом я еще больше удивился, когда увидел, что многие санитары приходят дежурить в ночную смену (когда не бывает врачей) навеселе. Так что не будет ничего странного в том, если однажды кто-нибудь из санитаров придет сторожить белогорячечников сам с белой горячкой.

Я, наконец, не выдерживаю и прошу санитаров дать мне снотворное. Один из них нехотя идет к дежурной медсестре и через несколько минут возвращается с лекарством. Я выпиваю его. Вскоре приятная дремота сковывает меня и я засыпаю.

Утром я просыпаюсь оттого, что чувствую на себе чей-то взгляд. Я открываю глаза. Надо мной стоит смуглый черноволосый молодой человек (цыган, как я узнал после) и, глядя на меня, смеется. Спросонья я не могу понять, в чем дело. Молодой человек продолжает смотреть на меня и смеяться. Я смущаюсь, но все еще не могу понять в чем дело. Осматриваю свое одеяло, постель — что он видит во мне смешного?

— А ну, перестань смеяться! Отойди от него! — говорит санитар.

Молодой человек послушно отходит от меня, но, отвернувшись к стене, продолжает смеяться. Потом я часто наблюдал, как на него ни с того, ни с сего находили приступы смеха.

После завтрака меня вызывают в кабинет врача. Там меня принимает тот самый старший врач отделения, с которым я объяснялся накануне. Как я уже узнал, его зовут Константин Максимович. Он делает вид, что мы видимся впервые (проверяет мою память), но я, разумеется, сразу же напоминаю ему о вчерашнем нашем разговоре. Мне кажется странным, что он старается добросовестно исполнять весь ритуал врачебного освидетельствования. Разве ему не ясно, почему меня привезли сюда? Он подробно расспрашивает меня, чем я болел, чем болели мои родные, где я работал и чем занимался в своей жизни, каков я в отношениях с людьми. Особенно выделяет вопрос о том, были ли у меня периоды душевной подавленности и бывали ли у меня мысли о самоубийстве. Потом стучит молоточком мне по коленкам, просит закрыть глаза и вытянуть руки с растопыренными пальцами и т. п. В заключение он спрашивает:

— Ну вот, скажите мне теперь, как вы думаете, почему вы попали к нам?

— Я думаю, и если вы не дадите мне другого убедительного объяснения, буду думать и впредь, что причины моего помещения в больницу чисто политического характера.

— Нет, вы ошибаетесь. Так не бывает.

— Мне известны многие случаи, когда людей помещали в психиатрические больницы за политические высказывания. Например, я близко знаком с генералом Григоренко, знаю его как человека вполне здорового, и все же он больше года находился в психиатрической больнице за выступление против политики Хрущева.