Ренегаты - [3]

Альгерда помнила отрывки из сладостных баллад, грациозных лэ и вирелей, рондо и триолетов. Но перед лицом этого до странности беззащитного мальчика всё спуталось, потускнело и пропало.

Две её жизни тоже на короткий миг стали одним.

И оттого Алка вдруг начала затверженное с младых волос, обмусоленное, бессмертное:

«Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку занемог…»

По пути ей смутно припомнилось, что «уважать себя заставить» — по сути значит «умереть», но это мигом ушло. Джизелла плотно взял голову вождя обеими ладонями, зажал в тиски. Откуда-то во рту Вирага появилась деревяшка — стиснуть в зубах вместе с болью. Девушка скандировала про воспитание Евгения, про мосьё аббата и дней минувших анекдоты, пока нож с омерзительным звуком отделял гниющую плоть от живой и кровоточащей. Менялись местами и отлетали в никуда целые строфы; брусничная вода без вреда для пьющего стекала по суровой ткани, сон Татьяны невольно попадал в ритм визжащих зубьев, что пилили кость. Целый мир успел пролистать себя и отлететь, подобно чахоточной осени, когда лекарь отбросил зловонный шмат мяса в стоящий внизу горшок и начал зашивать культю чем-то похожим на кишку или струну. К удивлению Альгерды, в горячую смолу он обрубок не окунал — протёр той же повсеместной архи, а игла была не привычная костяная, но из светлого серебра. И откуда лекарь взял манеру оставлять сбоку лоскут здоровой кожи, чтобы зашить обрубок опрятно, и что это за нитяной хвост повис из готовой культи?

— Свободна, — Джиз подхватил горшок и охапку бурого тряпья. — До своего ложа доберёшься без помех? А то иди со мной, продышишься на открытом месте. Надо тебе, похоже.

Ноги у неё стали как из тряпки, и хорошо, что лестница, ведущая из подвала, оказалась не очень длинной. Собственно, когда летали туда-сюда за всяким припасом, ступеньки и вообще не замечались. Но сегодня Альге понадобилось упереться рукой в косяк, чтобы выстоять, пока Джизелла выбрасывал окровавленные лохмотья в костёр, а горшок…

Горшок он долил водой и воткнул прямо в уголья.

Костры горели здесь повсеместно: кажется, стоящие на них котлы наполняли дурной водой изо рва, хотя во внутреннем дворе был чистый колодец. И, похоже, в древесине и руках, чтобы её добыть, тут больше не нуждались, не то что во время штурма — без помех ходили в ближние горы. Враги убрали наполовину сгоревший палисад — временную замену строящейся стене — и сняли ворота, оставив железную решётку, герсу. Было уничтожено всё, что подвело прежних владельцев, подобраны все разбросанные камни, снесены мелкие пристройки из мягкого известняка и часть крупных. Степняки расположились основательно: у каждого огня кибитка или шатёр, отовсюду доносится запах печёного мяса или иной живой еды, женский говор, смех ребятишек и звон молота о наковальню.

— Кочевье. Табор, — объяснил подошедший Джиз.

— А наши где?

— Кого за ворота сволокли и сожгли рядом с нашими убитыми, а кто, как и прежде, на стенах, — он кивнул на ящики, в которых на стену поднимали кирпичи — «коза», кажется, так это называется. Или козлы? Они выстроились на невысоком помосте, удобном для того, чтобы поднять груз на спину.

Теперь она тоже видела — в уме. Тоскливую, бесконечную вереницу рабов, попирающих ступени тех боевых ходов, по которым нёс её саму нерассуждающий, панический, гневный людской вихрь. Наяву же горсточка людей потихоньку возилась на самом верху — должно быть, им принесли горячее и позволили немного отдохнуть.

Рвота внезапно подступила девушке к самому горлу.

— Джиз, ты зачем кипятишь… вот это?

Он глянул ей в глаза — почти вровень:

— Кости сохранят для Вирага, чтобы ему быть похороненным в целости. На том свете быть с обеими руками. Варево выльют в курган, чтобы часть юного вождя стала рядом с погибшим аттилой, отцом то бишь, и его народом. И с чернокосыми рабами, конечно.

Расхохотался внезапно:

— Ну, ты и впрямь отмеченная богами. Надо же — такое себе вообразить! И не людоеды онгры, и тухлым мясом отравиться можно. Свежего не желаешь — после больничной мешанины?

И что самое противное — она пожелала. Несмотря ни на какие обстоятельства. Давясь от мерзости содеянного, обжигаясь от наслаждения, она рвала кусками полусырую, дивно пахучую баранину и глотала, обливая перёд куртки расплавленным жиром. Чувствуя, как пропитывается кровью повязка на еле зажившей ране, но почти не ощущая боли.

В том, как человек умеет приспособиться к обстоятельствам, есть нечто преступное.

Так думала Альги, когда ей в конце концов указали место в одной из кожаных палаток. Далеко не самое почётное — позади очага. Справа от огня было место друга Джизеллы, скорняка и портного по имени Джанкси, слева — его самого. Оба, похоже, числились по разряду шутов — если не требовались их женские навыки.

Уйти отсюда казалось легко — после тех слов юного вождя никто не сторожил девушку. Уйти было невозможно — если герса не была закреплена в проёме стальными крючьями, все равно вплоть до самой воды кишел народ, паслись лошади, приземистые, с тяжёлой головой, гораздые кусаться; их было столько же, сколько двуногих. Да и через воду плыть — заметят, вернут. Если до того у самой дух не зайдётся в холодной воде: со дна били ключи.