— Гадюк…
Алеша опешил: чем он заслужил такое приветствие?
— Гадюк, — снова повторил мальчишка и пошел вниз по лестнице.
Можно было сказать что-нибудь в ответ, можно рассмеяться, но Алеша не сделал ни того, ни другого, он был в явной растерянности.
В каморке Потаповых было как после погрома или когда люди спешат покинуть насиженное гнездо: голые доски кроватей, на полу узлы, обеденный стол задвинут в угол. Мать Веньки, тетя Поля, всегда приветливая, разговорчивая, разбиралась в большом окованном сундуке, на его «здравствуйте» оглянулась, устало откинула волосы со лба, сказала без радости:
— Алеша, ты? Присаживайся. — И опять занялась делом.
Сам Венька безучастно смотрел в окно, из которого видна была фабричная башня с развевающимся флагом и высокая кирпичная труба без привычного на этот раз дыма. В руках Венька держал половую щетку. Он хмуро спросил:
— Чего пришел?
— Ты что, забыл, о чем договаривались? В кино хотели пойти. Военные киносборники показывают.
— Какое там кино! — Венька отшвырнул щетку в угол, указал взглядом на узлы. — Уезжать надо.
Венька потянул Алешу в коридор, там сказал, что фабрика эвакуируется в низовья Волги, его мать уезжает и он едет с нею.
— Как же… с училищем-то как?
— А что училище! — Венька притянул Алешу за обшлаг шинели. — Ну, что училище! Не могу же я позволить ехать ей одной.
— Но почему? — Услышанное было так неожиданно, что Алеша никак не мог подобрать нужных, как ему казалось, убедительных слов. — Но почему же? Не одна она едет — с людьми, с которыми работает, знается?
— Все равно не могу, — вздохнув, сказал Венька, и лицо его стало печальным, какого Алеша еще не видел. — Да и училище, — продолжал Венька. — Чему я здесь научусь? Сверла ломать? А если и научусь чему, то какой толк? Вон продолжают фабрики вывозить подальше от немца, значит, не уверены. И то, на границе с областью дерутся с фашистами. Затем учиться, чтобы на немцев работать?
— Да ты что! — изумился Алеша. — О чем говоришь-то Венька? Да разве не видно… Ходим же мы с гобой через станцию, видим, сколько эшелонов с пушками и танками к Москве идут. Зря, что ли, это?
— Не знаю… Ты посмотрел бы, со всей фабрики вытаскивают машины, околачивают досками. Баржи стоят под погрузку… Да что говорить, я там больше могу делать. Теперь меня и на завод возьмут, настоящее дело доверят.
— Здесь-то ты разве не настоящее дело делал? Сколько грузовиков с минами из училища каждый день уходит. Не сами по себе рождаются эти мины. А эвакуируют машины, так это из-за частых бомбежек, там спокойнее, немцы не налетают. Я так думаю.
— Не могу я мамку одну отправить…
Алеша удрученно молчал. Конечно, прав Венька, нельзя оставлять родного человека, мать, в такое тяжелое время, но жалко без друга оставаться, даже не то — невозможно без Веньки будет.
Я вот что, Венька, хочу сказать, — смущенно начал он, — привык я к тебе…
— Так и я к тебе привык, — улыбнулся Венька, положил руку на Алешино плечо, заглянул в глаза. — Ты погоди, ладно, посмотрю, как мамка на новом месте устроится, пожалуй, вернусь.
— У, это здорово! — повеселел Алеша. — И знаешь, вернешься — сразу к нам жить. Все равно мы с мамкой вдвоем, сестра в казарме при заводе, комната большая. Пойдешь к нам?
— Так в нашей каморке тетушка будет жить, папина сестра, тетя Нюра. Мамка сказала, пусть живет, чтобы не заняли каморку, надеется вернуться. Я приеду…
— Веньк, тут на лестнице мальчонка маленький меня обругал…
— Сказал: гадюк? — сразу догадался Венька.
— Ага! Я даже не знал, что ответить.
— Больной он, несчастненький, не обижайся, — пояснил Венька. — Отец у него забулдыга был, мамку его колотил чем попадя, вот он такой и родился… Отца-то на войну забрали, а мать пропала куда-то, бросила, словом. Так он из каморки в каморку ходит, жалеют его, кормят.
— Я не обиделся…
Со слабой надеждой на возвращение Веньки из эвакуации уходил Алеша из корпуса. Представлял, как сейчас придет домой, встанет в своем уголке у слесарных тисков и совсем успокоится, может, даже помечтает о чем-то хорошем…
Но уж такой сегодня тревожный день выпал: шел он, опустив голову, не смотрел по сторонам, его окликнули:
— Карасев! Алеша! Ты ли?
Алеша поднял глаза. Перед ним стоял их школьный учитель литературы Валентин Петрович. Одет он был странно: длинное черное, довольно потрепанное пальто, кирзовые, побелевшие от времени сапоги; всегда следивший за собой, сейчас он был небрит и, кажется, даже несколько дней не умывался.
— Хорош, коли разглядываешь с удивлением, — с легкой улыбкой сказал учитель. — С работы, браток, иду, с завода. — Крупный нос его морщился, как будто Валентин Петрович собирался чихнуть и заранее ждал этого удовольствия. — Постарел я, видно, изменился, глаза-то у тебя округлились, и рот от изумления баранкой. Что ж, не гребень, дружок, голову чешет, а время. Вот ушел вслед за вами из школы. Пустовато без вас стало, затосковал.
Алеша даже не пытался справиться с волнением, не поверил он и тому, что Валентипу Петровичу «пустовато стало» — не в одном он классе преподавал.
— Зачем ушли-то? — не понимая, спросил он. — Ведь школу-то не закрыли? Нет?
