Рембрандт - [44]

— Мне пора, учитель.

Отложив в сторону кисти, Рембрандт спросил:

— Пора — что пора, Николас?

Маас обвел глазами мастерскую, избегая глядеть учителю в лицо.

— Я пробыл здесь пять лет…

Рембрандт рывком опрокинул стул, и Маас вздрогнул. Похоже было, что учитель сразу все понял. Он встал с места, и Николас Маас заметил, как побледнело его смуглое, изрезанное морщинами лицо. Ученику стало стыдно, он почувствовал угрызения совести. Он никогда не представлял себе, что его отъезд произведет на Рембрандта такое впечатление. Может быть, он что-то не так сделал; он уже сожалел, что явился к учителю с просьбой отпустить его, хотя не сомневался, что дольше задерживаться ему не следует.

Сжимая кулаки под рабочим халатом, Рембрандт сделал несколько шагов по комнате. Вот и Николас Маас собирается его покинуть. Странно, ему никогда не приходило в голову, что наступит минута, когда ученики покинут его дом, в особенности Маас. Почему же… Почему?

Хотя ни Рембрандт, ни Маас ни словом не обмолвились о расставании, хотя никто из них еще не заговорил об отъезде, оба знали, что им незачем скрывать это друг от друга. Однако все было так непривычно; хорошо бы хоть на мгновение усомниться, сделать вид, что он не догадывается, зачем пришел Маас…

Ученик и учитель глядели друг другу в глаза. Николас прочел на лице мастера тревогу и печаль. А мастер в смущенных и добрых глазах молодого человека, взгляд которых, казалось, уже устремлялся вдаль, как будто увидел жалость к нему… Да, все было так, как всегда. И хотя Рембрандт уже знал, что ничего нельзя изменить, он все же спрашивал себя: «Почему?»

Смущенный и растерянный, Николас Маас надел свою большую коричневую шляпу, словно уже собрался в дорогу. Рембрандта больно кольнул этот жест ученика, как бы разрубивший связывавшие их узы. И вновь он горестно задал себе уже лишенный смысла вопрос: «Почему?»

Николас Маас опять снял шляпу. Он старался вести себя великодушно и решительно, как настоящий мужчина. Приложив к груди руку, он приготовился к объяснению. Но Рембрандт не желал слышать никаких объяснений. Один говорит одно, другой — другое, но сущность все та же: «Хочу работать самостоятельно, ни от кого не зависеть…» И он спросил:

— Домой? В Дордрехт?

Николас Маас молча кивнул и опустил руку. Опять начал мять свою шляпу. Наконец, шагнув вперед, проговорил:

— Учитель, я перерос возраст ученичества.

Рембрандт покачал головой. Он не сердился. Все они говорят одно и то же, и всем он должен объяснять:

— Перерос? Перерос возраст ученичества? Да разве можно перерасти ученичество? В самом деле, Николас Маас, подумай хорошенько, есть ли такой возраст, когда уже нечему учиться? Разве я не продолжаю учиться? Будь осторожен. Познай самого себя. Твои слова говорят о том, что ты непомерно высокого мнения о себе. Ты хороший живописец и, если будешь над собой работать, далеко пойдешь… Но для этого надо всегда учиться, всегда оставаться учеником. Учиться у всего божьего света, у всего мира вне и внутри нас, Николас…

Рембрандт умолк, и Маас шагнул было к нему.

Но мастер отвернулся, сел опять за мольберт; он старался скрыть от юноши лицо, на котором тот мог увидеть, как он расстроен. Потом помахал ему на прощание рукой. Николас Маас понял, что учитель не сердится. Он далеко не всегда понимал, что творится в душе у других людей, но сейчас ему захотелось броситься к мастеру и покрыть горячими поцелуями руку, пославшую ему прощальный привет и уже как бы отстранявшую его… Рука эта создавала высокое искусство, вызывавшее у Николаса восхищение, эта рука писала «Ночной дозор» и великолепные портреты, эта рука создала «Философа». Рука Рембрандта… Подойти ближе Маас не осмелился и с благоговением отступил назад, точно был на аудиенции у короля и аудиенция эта кончилась.

В глубокой печали он пошел к двери. Остановившись у порога, он с громким стуком отодвинул засов; и вдруг он услышал голос учителя:

— Прощай, Николас! Желаю тебе успеха!

Николас Маас оглянулся. Рембрандт по-прежнему сидел за мольбертом. У Мааса брызнули из глаз слезы. Он еще раз взглянул на руку учителя, — сейчас она опущена, но пальцы еще тихонько шевелятся… Возврата не было. Связывающие их узы порваны. И все же Николас Маас сказал так тепло, от всего сердца, как не говорил никогда за всю свою жизнь, равнодушную и эгоистичную:

— Прощайте, учитель! Я никогда не забуду…

И дверь захлопнулась.

В этот вечер Рембрандт больше не работал. Домашние слышали, как он беспокойно шагает по мастерской. На утро за завтраком он сидел молча, предательские круги чернели у него под глазами. Этой ночью Хендрикье его не видела рядом с собой. Рембрандт поглядел туда, где обычно сидели ученики. Там, где прежде бывало по меньшей мере четыре человека, осталось только двое. Он перевел взгляд с Ульриха на Хеймана и не сказал ни слова.

XXVI

В последующие дни Рембрандт был рассеян и лишь временами работал с увлечением. С отсутствующим видом перелистывал он старые книги, рылся в своей коллекции оружия или старался забыться, рассматривая изящные вещицы с драгоценной инкрустацией. Но тревога и чувство бесцельности всех усилий не рассеивались. Изредка, когда уже вечерело, он выходил из дому и бродил по ближайшим окрестностям. Сумерки спускались рано. Зимние вечера были полны удивительных красок; тяжелый сизый туман нависал над заснеженными каналами; стволы деревьев, темные и твердые, стояли, словно черные агаты. Сучки и ветки, точно кружево, переплетались великолепным причудливым узором; коричневые и серые фасады домов лепились друг к другу. На такие прогулки Рембрандт всегда шел один. Титус, вспоминая вечерние прогулки прежних лет, когда отец брал его с собой, не прочь был бы и теперь увязаться за ним. И хотя был уверен, что Рембрандт не отказал бы ему, он не отваживался просить его об этом. Он понимал, что отец почему-то хотел быть один, что отъезд Николаса Мааса его очень расстроил и что, желая рассеяться, он отправляется одиноко бродить по городу.