Рембрандт - [41]

Вновь созданная гильдия Святого Луки, несмотря на тяжелые времена, решила укрепить свой растущий престиж. Уже ходили слухи, что она затевает большое празднество. Летом 1653 года было официально объявлено: в октябре гильдия устраивает в помещении тира Святого Георгия большой банкет, приглашаются только живописцы, скульпторы, поэты и их высокие покровители.

Программа праздника была в основном разработана Томасом Асселейном. Это был молодой и честолюбивый поэт, писавший высокопарные стихи и драмы и домогавшийся расположения Вонделя и Яна Воса. Ему казалось, что без его советов и в особенности без его вмешательства ни одно дело обойтись не может. Его надменные манеры, весь его облик многих вводили в заблуждение, и он слыл влиятельным человеком, а этого как раз и добивался молодой поэт. На сей раз он предложил разыграть аллегорическое действо и воспеть в нем хвалу поэтам и живописцам. Он сумел заручиться согласием Вонделя, поэтому его план тотчас же получил одобрение Кретцера и других руководящих членов гильдии. После этого Асселейну почти не стоило труда уговорить и живописцев одобрить стихи и аллегории, специально написанные им по случаю празднества. Они, мол, давно лежат наготове и лишь ждут случая прозвучать со сцены…

Рембрандт и его друзья не придавали никакого значения предстоящему празднику. Мастер сказал, пожимая плечами, что живописец мог бы подыскать для себя лучшее занятие, чем устраивать банкеты и прославлять поэтов, чтобы затем выслушивать от них дифирамбы. Он оставил без внимания приглашение, присланное ему Кретцером. Маас, глубоко верующий человек, избегал всяких языческих развлечений. А немец Майр чувствовал себя чужим среди уроженцев Амстердама.

Приглашение на праздник принял один Филипс де Конник. Он происходил из аристократической семьи, провел свою юность в Амстердаме, был знаком с многими живописцами и поэтами и решил представлять на банкете школу живописцев с Бреестраат.

Но Филипсу хотелось, чтобы и Хейман пошел с ним. Он несколько раз заходил к нему в комнату и только поздно вечером, наконец, застал его. Филипс заговорил о празднике. В полумраке он не разглядел, что Хейман чем-то возмущен, и патетическим тоном принялся восхвалять классический союз между Апеллесом и Аполлоном.

Хейман кипел от негодования. В который раз друг его — друг ли и впрямь? — говорит как язычник. Да, именно язычник! И этот грешный человек с дьявольским умом и светскими манерами хочет склонить его к столь потрясающему легкомыслию.

Де Конинк дотронулся до его руки, и это переполнило чашу терпения Хеймана: он размахнулся и наотмашь ударил Филипса по лицу. Де Конинк попятился — уж этого он никак не ожидал. Он не вспылил, даже виду не показал, как ему больно. Взглянув на Дюлларта, который отвернулся, сам испугавшись своего поступка, Филипс даже не нашел слов упрека и, овладев собой, молча вышел из комнаты.

На другой день де Конинк исчез из рембрандтовского дома. Все были подавлены, очень беспокоились и даже предприняли розыски. Гильдия живописцев пребывала в волнении и тревоге. Правда, никто особенно высоко не ценил талант Филипса, все же им восхищались, как умелым рассказчиком, повидавшим свет; всем правились его светские манеры, его аристократизм и элегантность.

Дня два спустя Дюлларт в шкафу нашел картину — свой портрет, написанный Филипсом, и почувствовал раскаяние. Каждый мазок кисти говорил, казалось, о преклонении и любви. Прошло две-три недели. И вот Рембрандт случайно узнал от одного торговца картинами, что Филипс поселился в Хауде и поступил на службу к паромщику. Сын ювелира, человек, объездивший Францию и Италию, живописец, чьи произведения столь высоко ценил сам мастер, стал простым паромщиком; прекрасная рука художника тянула канат, помогая пассажирам перебираться с берега на берег.

Услышав эту новость, Дюлларт обрек себя на затворничество. Никто не знал, почему он вечерами сидит один у себя в комнате. Терзаемый нахлынувшими на него мыслями, он рассматривал портрет, оставленный ему Филипсом. И впервые понял, чем был для него Филипс де Конинк. В отчаянии бросился он на кровать и заплакал. То были последние слезы его юности.

XXIV

С тех пор как Филипс де Конинк так внезапно покинул Рембрандта, смех и веселье в доме умолкли. Какая-то тень легла на ранее кипевшую в нем беспечную радость, За общим столом без веселых рассказов Филипса царила удручающая тишина, никто не отваживался пошутить, как прежде, посмеяться. Реже раздавались пение и музыка, и совсем не слышно было песен, любимых Филипсом. Каждый был занят своими делами. Лишь после его ухода все поняли, как им было приятно его общество. Один только Николас Маас, не любивший его, испытывал тайное удовлетворение. В тишине и мрачности, которые объяли весь дом, Хейману Дюлларту чудилось невысказанное и заслуженное порицание, хотя открыто никто не говорил, и, пожалуй, ни один из обитателей дома и не предполагал, какого рода дружба существовала между самым старшим и самым младшим из учеников и чем эта дружба кончилась.

Сильнее всего, пожалуй, уход Филипса поразил Рембрандта. Этот случай заставил его, упоенного счастьем и творческими мечтами, окунуться в жестокую действительность. Он вдруг обнаружил, что как юноша поддался беспечности, забыв обо всем на свете. И только лишившись любимого ученика, он очнулся от заоблачных мечтаний. Но Рембрандта угнетало еще и другое. Поспешное бегство де Конинка породило в нем какое-то новое чувство, словно нашептывавшее ему: все может внезапно перемениться. Беспечность — это источник всех зол. Счастье никогда не бывает постоянным.