Рембрандт - [39]

Родители забрали его, наконец, из школы ненавистного толстяка-учителя. За два-три года мальчик усвоил все, чему мог научить детей этот бывший сторож. Теперь Титус посещал школу в центре Амстердама; в нее принимали только сыновей богатых горожан. Его приняли потому лишь, что его мать происходила из аристократической семьи Эйленбюрх. Мальчики изучали в этой школе географию, историю, математику, в небольшом объеме латинский язык и немного французский. Титус приходил в восторг от впервые открывшихся перед ним просторов знания и всем домашним писал письма в изысканном стиле, вкрапляя французские выражения. Эта школа по сравнению с прежней показалась ему раем. Здесь не было мучителей. Ученики жили дружно, помогали один другому кто чем мог. На уроках подсказывали, решали за других задачи, ссужали товарищей перьями и бумагой.

Игры с прежними друзьями отошли в далекое прошлое. Сейчас Титуса чаще всего можно было застать у отцовских учеников. Он начал писать красками, еще очень нетвердой рукой и на самые разные сюжеты; сначала он копировал картины — их ведь было кругом сколько угодно. Рембрандт хвалил и поощрял сына, хотя видел, что Титусу не хватает самобытности. Мастер припомнил свои собственные рисунки и небольшие картины, сделанные им в двенадцатилетнем возрасте… Но было бы подлинным чудом, если бы его сын обладал таким же талантом…

Свободное время Титус посвящал книгам, которые он брал у сверстников. Читал без разбору все подряд: рассказы ван Метерена, книги басен, «Забавные истории» — пересказы Коорнхерта из Боккаччо, которые мальчик не всегда правильно понимал, и многое, многое другое, что попадалось под руку. А еще была маленькая Корнелия, настоящий живчик. Она быстро росла и крепла. Девочка как будто всегда с нетерпением ждала часа, когда появится Титус и начнет возиться с ней и дурачиться. Она заливалась звонким смехом, и Титусу очень нравились переливы тоненького детского голосочка. Корнелия занимала огромное место в его жизни. Он словно сам испытывал боль, когда у нее резались зубки, чуть не сошел с ума от радости, услышав ее первый лепет, первые сказанные ею слова; он определил, что у Корнелии темные, как у отца, глаза, а вообще она — вылитая мать.

Хендрикье очень гордилась своим ребенком от Рембрандта. Она открыто показывалась с дочкой на улице, не упускала случая поговорить о ней, давая понять, что все в доме обожают малютку. Покой домашней жизни давно не нарушался более представителями Церковного совета и прочими проповедниками нравственности. И Хендрикье иной раз думала, что, видно, Рембрандт, несмотря на ее просьбы, все-таки побывал в Церковном совете и, пригрозив этим черноризникам, что расправится с ними, открыто высказал им все, что он о них думает. Так или иначе, но теперь ей никто не досаждал. Ее признают хозяйкой в доме, невенчанной женой Рембрандта. И все величают «госпожой», как самых почтенных женщин Амстердама.

Хендрикье чувствовала, как жизнь ее, точно созревшая виноградная лоза, наливается живительным соком. Она знала, с какой благодарностью и восторгом принял Рембрандт дар ее любви, который имел для него такое же значение, как надежда на жизнь имеет для умирающего. Она знала, что ее доброе сердце возродило его; без конца повторял он это в их счастливые ночи и щедрой любовью вознаграждал ее. И ребенок его — ее ребенок — был чудеснейшим залогом их любви. Вечером, прежде чем лечь в постель, Рембрандт никогда не забывал подойти к колыбели и поглядеть, спит ли Корнелия. В такие минуты глаза его делались нежными, как бархат, резкие складки у рта разглаживались, и он, склонившись над детской головкой, тихо шептал ласковые слова.

XXIII

Когда Филипс де Конинк знал наверняка, что Говерта Флинка нет в городе и, значит, ему не грозит встреча с ним, он вместе с Хейманом отправлялся на Вармусстраат. Они стучали колотушкой в дверь чулочника, прославившего своей поэзией Голландию и Амстердам, — Йоста ван ден Вонделя, этого недосягаемого образца и великого учителя для всех молодых поэтов.

Однажды вечером им особенно повезло: они застали поэта одного. Ван ден Вондель много лет знал Филипса и поэтому встретил его и Хеймана радушно и приветливо. Он очень постарел, но сохранил хороший цвет лица и ровный, звучный голос. Хейман Дюлларт онемел от восторга, — сколько лет уж он, будучи незнаком с поэтом, восхищался им. Затаив дыхание, Хейман смотрит, как Вондель усаживается за письменный стол и, улыбаясь, разговаривает с Филипсом. На их лица падает мягкий свет горящих свечей. Наконец поэт обращается к Хейману. Он заговаривает с ним тем приветливым и чарующим тоном, который подбадривал уже многих поэтов, но молодой человек приходит лишь в большое смущение. Йосту вам ден Вонделю приятен наивный восторг, который светится в глазах приятеля Филипса. Поэт берет со стола стопку исписанных листов. Хейман настораживается. Он знает, что Вондель работает над новой трагедией. Поэт уже многим читал отрывки из своей драмы, и все горячо расхваливали ее. Хейман еле удерживается, чтобы не попросить поэта почитать: ему не терпится услышать новое произведение ван ден Вонделя. Только предостерегающий жест Филипса заставляет его умерить свой пыл. Но что это? Поэт и впрямь уже читает…