Рембрандт - [40]

— Красота поэзии Вонделя вызывает у Хеймана восторг и тайное презрение к себе. Куда годятся все его стихи по сравнению с такой пламенной строкой, сверкающей всеми цветами радуги:

Блещут щиты, новые солнца рождая…

Чудесные слова навевают на юношу грезы. Его взор блуждает где-то в пространстве. Но вот замолкает Вондель, и Хейман спускается с заоблачных высот; он сознает вдруг, что взгляд его прикован к распятию, висящему на затененной стене. Он неприятно поражен этим открытием. Полуобгоревшая свеча и вазочка с розами стоят перед распятием. Хейман вдруг вспоминает, что поэт перешел в католическую веру, — это событие произошло несколько лет назад. Хейману хотелось бы забыть об этом, совсем забыть. Он подымается с места, и Филипс, заметивший его взгляд, следует примеру друга. Быстро простившись с поэтом, они молча покидают его дом.

Лишь пройдя несколько улиц, Филипс спрашивает Дюлларта, положив ему руку на плечо:

— Ну как, доволен?

Давнишняя детская мечта Хеймана осуществилась. Но не так, как он представлял себе. И он мрачно отвечает:

— Так ведь он католик. Трудно себе представить, что он обрел благодать в поклонении божественным изваяниям и в религиозных заблуждениях… Этим он меня отталкивает…

Филипс строго отвечает:

— Ты судишь по сатире Марникса «Улей святой Римской церкви», а ведь она написана более ста лет назад.

— Ну и что же? — вспыхнув, спрашивает Хейман.

Филипс пожимает плечами:

— А то, мой мальчик, что не всегда слово «патер» означает тайное сладострастие, лукавство и грубую ложь. И не всегда иезуит — это воплощение предательства, ханжества и скрытых преступлений… Уж очень ты веришь своим проповедникам…

Разгневанный вид Хеймана заставляет Филипса замолчать.

— Не тронь моих проповедников! Ты к ним ревнуешь! Завидуешь моей дружбе с ними!

Смертельно бледные стоят они друг против друга. У Филипса дрожат губы. Слова Хеймана разбередили старую кровоточащую рану. Дрожь пробирает его до кончиков пальцев. Но он не в силах ударить Хеймана, даже резких слов для него не находит — он слишком его любит.

Хейман уже стыдится своей вспышки. Он берет Филипса за руку. Сын ювелира смягчается и обнимает Хеймана за плечи. В первую минуту тот словно противится, но затем уступает, позволяя увести себя домой, навстречу ночи.

Они идут молча. Каждый занят своими мыслями. Филипс де Конинк думает о том, что Хеймана расстроило посещение дома на Вармусстраат. Он решает никогда не упоминать об этом. Для молодого человека нет ничего мучительнее разочарования в том, чему он поклонялся, такое потрясение не забывается. Низвергая свои кумиры, молодежь сама разбивает себе голову об них. Филипс знает — Дюлларту еще предстоит все это. Удел каждого смертного — все испытать на собственном опыте. Хейман вступил на этот путь. Филипс вздохнул. Помочь тут ничем нельзя. Поможет только время. А Хейман еще так молод…

Это не первая окончившаяся дружеским рукопожатием размолвка между Филипсом и Хейманом, которого Филипс обожает, как женщину. Совесть Дюлларта все сильнее терзала необычная форма этой любви. Обожаемый, чуть не боготворимый Филипсом, он послушно откликался на его диковинные причуды. Но в часы одиночества и раздумья или в обществе строгих ревнителей нравственности — Схеллинкса и ван Петерсома — у Хеймана подчас лицо заливалось краской стыда и страх сжимал сердце. Он думал о каре господней, постигшей Содом и Гоморру, и раскаяние мучило его. В такие дни он избегал Филипса, но тот требовал объяснений, и все начиналось сызнова. Хейман проклинал настойчивость де Конинка и, чувствуя, что не в силах больше выдержать, отказывался продолжать эти отношения. Филипс поднимал его на смех. Сначала он спокойно подшучивал над Хейманом, затем сыпались упреки, горькие, обидные слова. Филипса больно задевало, когда Хейман хотя бы вскользь упоминал имена своих друзей проповедников. Его терзала жестокая ревность к этим суровым наставникам Хеймана, а тот не собирался уклоняться от их влияния. Де Конинк все больше убеждался в том, что Схеллинкс и его окружение привлекают Дюлларта гораздо сильнее, чем он. Во время их кратких размолвок выявлялось столько обид, что оба чувствовали — дружбе их приходит конец.

Правда, ночами в минуты слабости наступало примирение. И все же Хейман решил больше не поддаваться уговорам Филипса. Сначала, пока он не знал никаких страстей и чувственность его спала, внезапное пробуждение ее принесло с собой какие-то радости. Ныне же он убедился, что женщины отнюдь не вызывают у него такого отвращения, как у Филипса. Бродя по городу, он окидывал встречавшихся ему женщин томными, жадными взглядами. Как бы плохо Филипс ни отзывался о женщине, бог, создавший ее из ребра Адама, предназначил ее в спутницы мужчине. Лишь она одна призвана разделять любовь с ним. Все другие формы любви — преступление против законов природы.

Филипс оставался в душе язычником, сколько Хейман с ним ни спорил. У него были друзья среди евреев, католиков и протестантов. Он посещал театр, порог которого никогда не осмелился бы перешагнуть Хейман; и он читал новейших философов, которых христианский мир называл «детьми Вельзевула» и «дьявольским отродьем». Его жизнь полна чувственных радостей и интеллектуальных наслаждений. Он истинный сын земли, и ему следовало бы жить в Италии. Размышляя над всем этим, Дюлларт попросту не понимал, как мог он допустить, чтобы Филипс склонил его к этим противоестественным отношениям. И он решил во что бы то ни стало рано или поздно расстаться с де Конником.