Рембрандт - [100]

— Вы хотите, чтобы я всю жизнь только тем и занимался, что исследовал бы мочу, ставил пиявки да принимал детей у рожениц, изображая из себя повивальную бабку?

— Для твоих увлечений останется еще достаточно времени, — отвечал Сваммердам старший. — Прежде надо обеспечить себе кусок хлеба.

Но Сваммердам-сын был глух к увещеваниям отца. Точно бешеный носился он по высокой, выложенной кафелем аптеке, в ярости сметая с прилавка реторты и коробочки с пилюлями и крича, что отец мелочный, близорукий и ограниченный человек. В конце концов почтенный старик сдавался и раскошеливался, только бы сын успокоился. Пусть уж он препарирует своих белых улиток, лишь бы домашний мир не нарушался! Правда, Сваммердаму старшему препарирование моллюсков представлялось гораздо менее приятным занятием, чем лечение человеческих недугов.

Так Сваммердаму удавалось из месяца в месяц отдалять необходимость взяться за врачебную практику. У него была другая цель: он собирался польстить тщеславию отца, правда, не в той форме, в какой хотелось старику. Ян Сваммердам решил написать труд по зоологии, и с необузданным рвением принялся осуществлять свой замысел. Первые листы уже были написаны. Большими буквами с завитушками, достойными каллиграфа Коппеноля, Сваммердам вывел на титульном листе: «Общие рассуждения о бескровных насекомых и моллюсках».

Он задумал обширный трактат и знал заранее, что равнодушно труд этот никем не будет встречен: друзей в ученом мире он порадует, а врагов заставит навеки умолкнуть. Но — что важнее всего — отец поймет наконец его «увлечение», о котором говорит всегда с такой неприязнью.

Ян Сваммердам, сидя с Титусом в почтовой карете, улыбается, думая о своей будущей книге. Титус удивленно вскидывает на него глаза и спрашивает, чем вызвано столь хорошее настроение. С минуту Сваммердам медлит с ответом. Но почему бы не поделиться с другом… И, таинственно понизив голос, ибо достоинство не позволяет ему обнаруживать перед посторонними свое безудержное честолюбие, он излагает Титусу свои научные планы.

В последующие дни Сваммердам пребывал далеко не в таком подавленном состоянии и был далеко не так молчалив, как предполагал и боялся Титус. Вечерами, сидя за стаканом вина в прокуренном трактире с потемневшими бревенчатыми стенами, где они останавливались на ночлег, так как Титус решительно отказался ночевать на сеновале или под стогом сена в поле, — друзья вели разговоры, пронизанные мягким юмором и солнечными воспоминаниями. Титус был доволен. Жизнь прекрасна. Ему больше нечего желать. После стольких мрачных лет золотая птица счастья свила себе гнездо у него в груди. Даже Сваммердам казался спокойнее — глаза его утратили лихорадочный блеск, а руки перестали без конца что-нибудь теребить. Его голос стал мягче, и слова не обгоняли друг друга в безумной скачке, когда он что-нибудь рассказывал.

В последний день, который они провели в деревне на Фехте, после обеда поднялся ветер и полил дождь.

Они оставили свои плащи в трактире на берегу реки, а поэтому решили переждать дождь под высоким дубом. Ливень, однако, был так силен, что проникал даже сквозь густую листву. Через полчаса оба промокли до нитки.

Сваммердам, не раз попадавший в такие передряги, отделался благополучно. А у Титуса, когда они вечером сидели у пылающего очага и сушили платье, начался озноб.

Ночью у него поднялся жар, Сваммердам не ложился в постель и всю ночь менял ему холодные компрессы. К утру температура упала, но он чувствовал апатию и слабость. Не было аппетита.

Сваммердам посоветовал Титусу остаться в Утрехте и пожить там, пока не окрепнет. Но Титус вспомнил, что ему предстоит в Хауде встреча с одним торговцем, и как Сваммердам ни настаивал, Титус лишь с досадой пожимал плечами. Он пообещал заехать за Сваммердамом, как только закончит свои дела в Хауде.

Спустя два дня Титус вернулся; Сваммердам, увидев его запавшие и лихорадочно блестевшие глаза, испугался не на шутку. Титус охрип, кашель душил его. Охая от боли, он признал, что Сваммердам был прав: болезнь, видно, не прошла бесследно. Теперь уж Сваммердам взял дело в свои руки. Он напоил Титуса крепким настоем аниса, закутал в плащи и усадил на почтовое судно, стоявшее на причале возле трактира. Лязгая зубами, лежал Титус в душной каюте. Руки его застыли, лоб пылал. Каждый приступ кашля болью отзывался в сердце Сваммердама. Переход до Амстердама длился часа два. Наконец они прибыли. Титус устал, голова у него кружилась, он не в состоянии был двигаться. Сваммердам быстро рассудив, нашел выход из положения; Франс Коопаль жил неподалеку от пристани.

Спустя полчаса Титус лежал на высокой квадратной кровати в гостиной своей тетушки Тиции Коопаль. Температура снова поднялась. Точно сквозь туман узнавал он долговязого Яна Сваммердама, готовившего микстуры на круглом столе, на котором до той минуты никогда ничего, кроме венецианского хрусталя, не стояло. Сквозь дымку уплывающего сознания он еще видел, как Тиция ван Эйленбюрх с мягкой настойчивостью выпроваживала из комнаты приземистого серьезного Франса Коопаля.

XVI

Поздно вечером темная женская фигура в тяжелом капоре, низко надвинутом на лицо, тихо постучала в полуосвещенное окно. Осторожно, стараясь не скрипеть, Тиция ван Эйленбюрх отперла парадную дверь. Закутанное существо проскользнуло мимо нее и сбросило плащ.