Рембрандт - [101]

Тиция Коопаль увидела перед собой заплаканное лицо Магдалены ван Лоо.

В первое мгновение Тиция удивилась, но, заметив непроизвольное испуганное движение девушки в сторону освещенной гостиной, где над чем-то возился Ян Сваммердам, она все поняла…

В голове ее вихрем пронеслась вереница мыслей, сомкнувшихся в неразрывную цепь. Как-то раз, три года назад, Магдалена вот так же пришла к ней, тоже вечером, такая же расстроенная, как и сейчас; тогда она покинула родительский кров и не возвращалась домой больше двух месяцев. Все это время она прожила здесь, молчаливая и бледная, подавленная какой-то тайной, которой она так никому и не выдала. И впоследствии, навещая тетку, ома не приоткрыла завесы над своей тайной. Даже менее чуткие и проницательные натуры, чем Тиция Коопаль, не могли бы не заметить, что Магдалена стала много мягче и вообще совершенно преобразилась. Гордыня ее была сокрушена, и когда она вернулась в родительский дом, под глазами у нее темнели круги, и вся ее манящая красота как-то поблекла… Позже до Тиции Коопаль доходили всякие слухи — настолько чудовищные, что трудно было поверить в них. Двадцатипятилетняя Магдалена, которая еще девочкой, рыжей принцессой, безраздельно царила на балах, вдруг превратилась в нелюдимую и замкнутую женщину. А теперь она одним-единственным движением выдала свою тайну.

Там, за ширмой, лежал сын Саскии — больной, в горячечном бреду. И именно она, Магдалена ван Лоо, пришла проведать его первая, еще раньше даже, чем появился кто-нибудь с Розенграхта!

Что же так изменило Магдалену? Что заставило ее и в родительском доме жить монахиней?.. Титус ван Рейн — вот разгадка. Это он околдовал ее! Она любит Титуса! Ну, а что же этот мальчик? Отверг ее, пренебрег ею? Или, может, здесь замешана другая женщина? Тиция Коопаль была уверена, что с тех пор, как она узнала своего племянника, у него не было связей с женщинами. Ну, а до того?

Магдалена стояла перед ней, прижав руки к груди. В ее испуганных глазах Тиция Коопаль прочла безмолвный вопрос. Магдалена еще ни слова не произнесла, но тетке ее и без того все было ясно.

— Он в сильном жару, — тихо произнесла Тиция.

Магдалену била дрожь. Тиция сочувственно обняла девушку и стала гладить ее рассыпавшиеся по плечам волосы. Никогда ранее не испытанное чувство гордости и любви охватило Тицию. В критические минуты именно она, не знавшая радости материнства, оказалась оплотом и источником утешения для детей своих сестер!

Когда никто уже не может помочь, они прибегают к ней и молят о поддержке… Почти никогда или только в самые редкие мгновенья Тиции Коопаль представлялась возможность щедро расточать свою неиспользованную любовь и материнскую нежность. Едва она увидела, что глаза Магдалены наполняются горячими слезами, как вся засияла скрытым в ней теплом. Всем сердцем примет она участие в судьбе обоих детей: сына Саскии, которого сегодня принесли больным в ее дом, и дочери Эммы, прибежавшей к ней сегодня в надежде утишить гнетущую тревогу…

Обняв Магдалену за плечи, она повела ее в соседнюю комнату. Ни слова не было произнесено между обеими женщинами о Титусе, но они хорошо поняли друг друга: слезы и дрожащие губы одной были так же красноречивы, как нежная заботливость другой.

Весь вечер Магдалена оставалась у постели Титуса и помогала Яну Сваммердаму менять компрессы. Ее удивляло, что всем казалось естественным и ее присутствие здесь, и ее горячее участие к больному. Даже долговязый беспокойный биолог, в первую минуту напугавший ее своим блуждающим взглядом, теперь помалкивал и усмехался, глядя, как она склонялась над Титусом.

Она склонялась над Титусом… Заветная, казавшаяся неосуществимой мечта последних трех лет неожиданно сбылась! Как только Магдалена хоть на мгновенье оставалась вдвоем с Титусом, который все еще никого не узнавал, она гладила его виски дрожащими пальцами, — вот оно, горестное исполнение ее неуемного желания. Жизнь начиналась заново, как в ту ночь, когда она впервые осознала свою любовь. Она была счастлива, видя, что прохлада ее рук хотя бы на миг приносит облегчение его пылающей от жара голове. Она гладила его лоб и меняла компрессы такими нежными прикосновениями, на которые никогда раньше не была способна.

Целую неделю метался Титус в изнурительном горячечном бреду. Корнелия или де Гельдер приходили ежедневно и робко, озабоченно справлялись, как он себя чувствует. Рембрандт пришел один только раз. Его подвели к постели. Покачивая головой, он наблюдал за тем, как Ян Сваммердам поил Титуса какой-то микстурой. С отсутствующим видом и без всяких признаков тревоги он спросил:

— Кто же здесь болен?

— Титус! — сказали ему.

Все так же покачивая головой, Рембрандт тихо рассмеялся. Потом хитро погрозил кому-то пальцем. К ужасу окружающих он с детской убежденностью произнес;

— Но Титус-то ведь в отъезде…

Отвернувшись и даже не глядя больше в сторону больного, он подхватил Франса Коопаля под руку и пошел с ним к выходу. Но и там он не отпустил Коопаля и стал рассказывать ему какую-то путаную историю о замечательных делах, которые будто бы ведет Титус, и о сказочных богатствах, накопляющихся в доме. Франс Коопаль призвал, наконец, на помощь Аарта де Тельдера. Тот увлек за собой впавшего в младенчество учителя и проводил его на Розенграхт.