Рембрандт должен умереть - [32]

– Вставай и сияй, – выпевает в трубке не-шерлок-холмс. – Как твоя вчерашняя встреча?

– Продолжается, – отвечает Иван. И тут же думает: это я что, хвастаюсь?

– Вау, не ожидал от тебя такой прыти, зануда, – смеется Том. – Познакомишь меня с дамой? Я просто сгораю от нетерпения.

– Сначала расскажу ей про тебя. Не волнуйся, я никуда не убегу.

– О’кей, буду ждать звонка.

Иван уверен, что ничего Молинари ждать не будет, а скоро снова позвонит сам.

Второй звонок раздается, пока Софья еще в душе.

– Иван, вы уже их видели? – интересуется Федяев.

– Пока не видел. Думаю, что увижу сегодня. Нам в любом случае понадобится время. На подтверждение подлинности. Надо ведь все сделать тихо, чтобы у вас все получилось, верно?

– Да, я понимаю. Просто мне важно знать, что вы не сидите сложа руки.

Вообще-то Иван лежит голый и расслабленный, пахнет Софьей, и ему лень сесть и сложить руки, не то что куда-то идти.

– Скорее лежу. Я только вчера прилетел, еще не адаптировался, – говорит он почти честно.

– Сообщите мне, пожалуйстиа, когда дело сдвинется. – Федяев, как всегда, проигнорировал провокацию.

Софья возвращается, обернув полотенце вокруг головы. Она совершенно не стесняется – впрочем, это никогда не было ей свойственно.

– Ну что, поедем смотреть картины? – произносит она буднично, словно они туристы и наметили на сегодня экскурсионную программу.

– Пожалуй, – отвечает Иван в тон ей. – А завтракать пойдем?

– Что-то совсем не хочется.

Натягивая джинсы и свитер, Иван начинает рассказывать Софье про Молинари.

– Зря ты впутал еще кого-то, – хмурится Софья, расчесывая волосы перед зеркалом. Они по-прежнему черные, без признаков седины или краски, но теперь длиннее, чем раньше. – Софья собирает их в хвост. – Чем меньше народу знает, тем лучше. Мне это не нравится. И мы так не договаривались с Федяевым.

– Я же говорил тебе вчера, что надо будет показать картины кому-нибудь знающему и не болтливому. Том поможет. Не знаю, говорил Федяев тебе или нет, но его план – вернуть картины музею, он для этого их и покупает. Представляешь, он им возвращает картины – а это подделки? Это во-первых. А во-вторых, раз уж я участвую в этой истории, то кое-что буду делать по-своему. Или могу позвонить Федяеву и сказать, что все отменяется. Как лучше?

– Тебе лучше знать, Ваня. Но ты уверен, что этот твой Том не захочет обойтись без нас? Ты же с ним знаком всего два дня?

– Уверен, – сразу отвечает Иван и в самом деле чувствует эту уверенность. Молинари кажется ему честным человеком, да ведь и Финкельштейн не стал бы рекомендовать кого попало.

Пока Софья красится, Иван звонит портье и просит вызвать такси. Ему перезванивают через десять минут: пора ехать. Странно, но перед встречей со знаменитыми крадеными полотнами Штарк не испытывает никакого волнения – не то что перед вчерашней встречей с Софьей.

Адрес, который она называет водителю, – в Бруклайне. Это городок, упрямо не желающий войти в состав окружившего его с трех сторон Бостона, знает Иван; здесь местный русский район. И правда, таксист высаживает их возле магазинчика с вывеской по-русски: «Книжный мир».

– Отсюда еще немного пешочком, – говорит Софья. – Я не хотела прямо до места: запомнит.

Они сворачивают в глубь квартала. Тут все как-то совсем по-деревенски: аккуратные невысокие дома отделаны сайдингом, как садовые домики в Подмосковье, мостовая пустынна, за деревянным заборчиком палисадник. Штарк заметил табличку: Брук-стрит.

У Софьи есть ключ от дома с черной черепичной крышей, уютным крылечком и двумя башенками с оконцами: гостевые комнаты, наверное. Здесь прохладно и сумрачно: окна занавешены непрозрачными экранами. Софья щелкает выключателем, и они поднимаются на второй этаж. В просторной комнате из мебели только два стула. На дощатом полу что-то накрыто простынями. Софья сдергивает их – и Иван добросовестно старается проникнуться торжественностью момента: он – один из трех, кажется, людей, которые в последние 22 года видели то, что он видит сейчас. А ведь кто только не искал эти полотна, от мафии до ФБР!

Он знает все четыре картины по фотографиям. Вот «Концерт» Вермеера: художник словно прятался за портьерой, наблюдая трех увлеченных музыкой людей – двух женщин и мужчину; из них только певица стоит лицом к зрителю, да и то не смотрит в его сторону. Вот «Буря» – Штарк уже сроднился с ней, помнит каждую фигуру, но только теперь имеет возможность рассмотреть их в деталях. Вот двойной портрет – господин и дама в черном; в девяностом считалось, что это тоже Рембрандт, но с тех пор установили: нет, его ученик Говерт Флинк. А вот и Мане, «У Тортони»: молодой человек в цилиндре, с острыми усиками, значительно и расчетливо смотрит в глаза зрителю. По сравнению с голландскими полотнами «У Тортони» выглядит несовершенной, почти детской работой. Штарк сразу вспоминает о презрении Федяева к импрессионистам.

По сравнению с сегодняшним утром это, конечно, не такие сильные впечатления. Но проходит не меньше двадцати минут, прежде чем Иван поворачивается к скромно присевшей на стул в уголке Софье. Картины отпускают его медленно.

– А где остальное? Из музея же украли двенадцать предметов?