Реликвия - [90]

И вдруг — о, чудо! — из аляповатой рамки с помпонами вырвался сноп дрожащих лучей, цвета снега и золота. Стекло со звоном треснуло посередине, будто распахнулись врата неба, и Христос, не снимая с креста пригвожденных рук, тихо скользнул в комнату, вырос, достиг головой потолка — прекрасный, величественный, сияющий, как солнце, встающее из-за гор.

С криком упал я на колени и стукнулся лбом об пол. А в комнате зазвучал тихий, как шорох ветра в жасмине, спокойный и терпеливый голос:

— Когда ты преклонял колени у моего алтаря в церкви Благодати божией и целовал ноги распятия, ты делал это лишь для того, чтобы лицемерно доказать тетушке свое благочестие; губы твои шептали молитву, взор твой смиренно потуплялся — но только затем, чтобы удовлетворить тетушкино ханжество. Бог, которому ты поклонялся, — это деньги Г. Годиньо. Небо, к которому тянулись твои трясущиеся руки, — тетушкино завещание… Чтобы занять в нем побольше места, ты прикидывался набожным, хотя был неверующим; притворялся целомудренным, хотя был распутником, притворялся милосердным, хотя был скаредным. Ты изображал сыновнюю любовь, но в сердце твоем была лишь алчность наследника… Ты лгал! Ты вел двойную жизнь: одну, показную, для тетушки, — и эта жизнь состояла из четок, постов и акафистов; другая, тайная, скрытая от тетушкиных глаз, посвящалась чревоугодию, Аделии и Рябой Бенте… Ты лгал беспрерывно, ты был правдив передо мною лишь в те минуты, когда просил меня и мою пречистую мать поскорее убить твою тетушку. Всю эту долгую и кропотливую ложь своей жизни ты воплотил в свертке, в который положил колючую ветку, столь же фальшивую, как твое сердце. С ее помощью ты надеялся окончательно завладеть деньгами и поместьями доны Патросинио. Но в другом точно таком же свертке ты возил по всей Палестине кружевную шелковую улику твоего сластолюбия и притворства… По воле случая истина вышла наружу: сверток, врученный тетке, оказался не тем и она увидела всю твою безнравственность. Этот случай должен показать тебе, Теодорико, бесполезность лицемерия!

Я слабо всхлипнул на полу. Голос смолк, потом снова зазвучал, но глуше, точно вечерний ветер в ветвях:

— Я не знаю, кто совершил смешную и ужасную подмену свертков; скорее всего, никто; скорее всего, ты сам! Причина бед обездоленного наследника совсем не в том, что шипы превратились в кружева, а в том, что у тебя было две жизни: одна, подлинная, проходила в непотребстве, другая, притворная, в благочестии. Ты был воплощенным противоречием: твой правый бок принадлежал Рапозо-богомольцу, а левый — Рапозо-богохульнику. Долго ли мог ты, живя рядом с тетушкой, показывать ей только правый бок, одетый в воскресную одежду и сияющий святостью? Неизбежно должен был наступить день, когда она с омерзением увидела бы во всей его гнусной наготе и твой левый бок, испещренный язвами порока. Вот почему я говорю тебе, Теодорико, о бесполезности лицемерия.

Ползая по полу, я тянулся губами к висевшим в воздухе ногам Христа, прозрачным ногам, пробитым гвоздями, шляпки которых мерцали, как драгоценные камни. И еще раз зашумел надо мной голос, гулкий, полнозвучный, как порыв ветра, пригибающий кипарисы:

— Ты говоришь, я гоню тебя? Нет. Подзорная труба и то, что ты называешь дном жизни, — дело твоих, а не моих рук. Я не творю твою жизнь — я только наблюдаю за нею и вершу кроткий суд… Без всякого вмешательства сверхъестественных сил, без всякого умысла с моей стороны ты можешь дойти до самого гнусного падения или вознестись к мирским высотам и стать, например, директором банка. Это зависит только от тебя, от твоих усилий и стойкости… Слушай дальше. Ты спрашивал только что, помню ли я твое лицо. Теперь я спрашиваю тебя: помнишь ли ты мой голос? Ведь я вовсе не Иисус из Назарета и не другое божество, выдуманное людьми… Я древнее всех преходящих богов; они мною порождены, во мне живут, во мне преображаются, во мне растворяются: я вечно живу рядом с ними и над ними, создаю их и уничтожаю в непрестанном усилии сотворить совершенный образ, живущий во мне. Имя мое — Совесть. В эту минуту с тобой говорит твоя собственная совесть, отраженная воздухом, светом, принявшая в твоих глазах привычный облик бога: ведь ты, дурно воспитанный, не умеющий мыслить человек, только с ним и привык меня отождествлять… Встань, посмотри на меня — и этот образ сейчас же растает.

И правда! Едва я поднял глаза — все исчезло.

Тогда я воздел руки, словно мне было божественное видение, и возопил:

— О господи мой, Иисусе Христе, сыне божий!.. — и тут же осекся. Неземной голос еще звучал в моей душе, напоминая о бесполезности лицемерия. Я вопросил свою совесть, вновь вернувшуюся в меня, и так как давно был убежден, что Иисус не был сыном бога и смертной женщины из Галилеи (вроде, например, Геркулеса, сына Юпитера и смертной женщины из Арголиды), то я отогнал навсегда от своих уст, ставших отныне правдивыми, ненужное окончание ненужной молитвы.

На следующий день я случайно забрел в парк Сан-Педро-де-Алкантара, где не бывал со школьных лет. Не прошел я и нескольких шагов, как неожиданно увидел посреди газона моего старого друга Криспина, наследника фирмы «Телес, Криспин и К