Реликвия - [18]
— Ты видел Виктора Гюго? — спросил какой-то юноша в темных очках, грызший ногти.
— Нет, в блестящем парижском кругу он не бывает!
Всю эту неделю передо мной неотступно маячила соблазнительная, заманчивая мечта: побывать в Париже… Влекла меня туда не столько охота вкусить радостей тщеславия и плоти, какими ублажал себя Лоботряс, сколько потребность уехать прочь из Лиссабона, где церкви и магазины, синева реки и голубизна неба — все напоминало мне Аделию, негодяя в испанском плаще и утраченный навеки поцелуй в ухо.
Ах! Если бы тетя Патросинио развязала свой кошелек из зеленого шелка, позволила бы мне запустить в него руку, набрать полную пригоршню золота и укатить в Париж!..
Но в глазах сеньоры доны Патросинио Париж был землей крамолы, гнездилищем лжи и чревоугодия; там живет безбожный люд, обагрявший руки в крови своих духовных пастырей; и с тех пор неустанно — и при свете солнца, и при сиянии газовых фонарей — он предается «разврату». Кто посмел бы высказать при тетушке желание посетить это средоточие мерзостей и распутства?..
Но вот случилось так, что за воскресным ужином на Кампо-де-Сант'Ана среди избранных друзей дома зашел разговор о некоем ученом коллеге нашего падре Казимиро: незадолго до того сей священнослужитель покинул уединенную келью в Варатожo и, под сверканье праздничных ракет, принял сан пастыря в беспокойной епархии Ламего. Добряк Казимиро не понимал притягательной силы митры, украшенной бренным блеском драгоценных камней: пределом счастья для истинного слуги божия он считал прожить шестьдесят лет в добром здравии и душевном мире, не ведая ни страхов, ни треволнений, и вкушать по воскресеньям рисовую запеканку у сеньоры доны Патросинио дас Невес.
— Потому что, позвольте вам заявить, уважаемая сеньора, ваша рисовая запеканка — это мечта! Для праведной души нет более достойной цели, как наслаждаться подобной запеканкой в обществе друзей, способных оценить хорошую кухню…
Затем разговор перешел на честолюбие, честолюбие законное, которое можно питать в своем сердце, не погрешив против господа. Так, заветным желанием нотариуса Жустино было приобрести усадебку на Миньо, с кустами роз и виноградными беседками, где он мог бы ходить в туфлях и халате, доживая на покое свой век.
— Нет, Жустино, — сказала тетушка, — боюсь, вам будет недоставать вашей любимой мессы в соборе Непорочного зачатия… Когда привыкнешь к службе в какой-нибудь одной церкви, то другая уж не даст того утешения… Если бы у меня отняли мессу у святой Анны, я бы, право, зачахла от тоски…
Каноником этой церкви был падре Пиньейро; дона Патросинио расчувствовалась и положила ему на тарелку вторую порцию курятины; тогда и падре Пиньейро открыл нам свои задушевные мечты. Они были возвышенны и благочестивы. Падре желал видеть восстановление папы на неколебимом и процветающем престоле, где некогда воссиял во славе Лев X…
— Хоть бы сан его пощадили! — воскликнула тетушка. — Но святой отец, наместник божий на земле, заточен в темнице, одет в рубище, спит на соломе… На такое способны только изверги! Все это проделки евреев!
Она отхлебнула глоток теплой воды — своего любимого питья — и ушла в себя, мысленно читая «Аве Мария» за благополучие его святейшества и за скорый конец его пленения.
Доктор Маргариде попытался ее утешить. Он не верит, что его святейшество спит на соломе. Люди просвещенные, побывавшие в тех местах, утверждают, что при желании святой отец мог бы располагать даже собственной каретой.
— Этого, конечно, мало, дорогая сеньора; это далеко не все, что приличествует наместнику бога: но все-таки собственная карета — весьма большое удобство…
Тут падре Казимиро, улыбаясь приятнейшей улыбкой, пожелал узнать (поскольку прочие уже поделились своими честолюбивыми мечтами), какие помыслы таит наш ученый, наш славный доктор Маргариде.
— Просим, просим! — подхватили остальные.
Тот важно улыбнулся.
— Разрешите мне прежде, дорогая сеньора дона Патросинио, взять порцию тушеного языка, который нам как раз несут и который выглядит весьма аппетитно.
Наложив кушанья себе на тарелку, почтенный юрист признался, что желал бы стать членом королевского совета. Не ради почестей, не мундира ради жаждет он этого отличия, но для того лишь, чтобы лучше послужить священному принципу единовластия…
— Только для этого! — с силой повторил он еще раз. — Я хотел бы перед смертью, — надеюсь, дона Патросинио, почтенная моя сеньора, вы простите мне сильное выражение, — я хотел бы угробить одним ударом гидру атеизма и анархии. Я сумел бы нанести ей этот удар!
Все с жаром подтвердили, что доктор Маргариде достоин столь высокой чести. Он с чувством благодарил. Затем повернул в мою сторону важное бледное лицо:
— А что же наш Теодорико? Теодорико еще не сказал, какие замыслы лелеет он в своем сердце.
Я покраснел. Перед моим внутренним взором немедленно засияли золотые канделябры, племянницы папы римского, пена шампанских вин — словом, Париж, головокружительный, упоительный город, исцеляющий от любых страданий. Но я тут же потупил глаза и твердо заявил, что единственное мое желание — читать подле тетушки молитвы для пользы и спокойствия души.
