Роман написан как ответ на вызов церковного догматизма, национализма и изоляционизма. В качестве праведника, образца христианского пастыря, духовный путь которого не вписывается ни в этническую, ни в церковную, ни в государственную структуру выведен еврей, католический священник Даниэль Штайн. Сам выбор героя на фоне церковного антисемитизма и антикатолицизма звучит как христианский призыв «возлюбить врага». Массовая популярность романа говорит об общественной усталости от борьбы идей и растущей тоске по человечности — любви между людьми, нациями, религиями и конфессиями, утверждаемой вопреки военным, национальным и религиозным конфликтам.
«Совершенно не важно во что ты веруешь, а значение имеет только твое личное поведение, ортопраксия важнее ортодоксии». Эта максима Улицкой разделила читательскую аудиторию на почитателей и противников. Разделение в основном пролегло между читателя непрофессиональными и специалистами (литературоведами и богословами), многие из которых называют роман еретическим, националистическим, сионистским, обывательским, невежественным. Профессиональные критики на страницах «Нового мира» прочитали роман не как художественный, а как богословский текст, а Юрий Малецкий разразился целым антироманом «Случай Штайна: любительский опыт богословского расследования", в котором последовательно разоблачает невежество автора и ее героя.
Религиозные страсти вокруг романа говорят о том, что в профессиональном гуманитарном сообществе богословская установка победила художественную и гуманистическую[57], а успех романа — о способности читающего сообщества к глубокому переживанию и нравственному осмыслению болезненных разрывов современной культуры, которые герои романа учат покрывать любовью, верой и личным покаянием-ответственностью за преступления своего государства и народа. К таким разрывам Улицкая отнесла пропасти, разделяющие нации, религии, конфессии, поколения, верующих и неверующих, рассуждающих и действующих. Роман действительно написан не в защиту ортодоксии — с ортодоксией в России нет проблем. Но есть масса нравственных проблем, которые можно свести к одной — скудость любви и сострадания.
В нравственные задачи искусства входит не иллюстрация религиозных догматов, а измерение человечности общества. Между религией и искусством худой мир не только лучше доброй ссоры (дабы дело не доходило до анафем и судов), но и единственно возможная форма мира. Они, как два противовеса, каждый по своему служат духовному наполнению жизни, в динамичном диалоге корректируя, предупреждая («Осторожно, религия!» и «Осторожно, искусство!») и взаимно дополняя друг друга. При условии свободного самоосуществления и взаимного уважения. А лучше — любви.
