Реквием по Н В - [2]

Любой настой. А грязное белье

Сама стирай. Возлюбленная наша

Отныне — достояние мое.

При встрече снимем шляпу. У ошибки

Цена своя. Красавцев в двадцать лет

Сводили в гроб не пушки, а улыбки

Виконта Алеф и маркизы Бет.

Я слишком долго изводил бумагу.

Пора уже. Вздыхаешь и несешь

Оттачивать наследственную шпагу

И по дешевке — бабушкину брошь.

Подковано. Блестит. Приобретаю

Известность и — куда там город Рим

Провинции на берегу Дуная.

На юге — Понт. На севере — Гольфстрим.

VIII

Рем — Ромулу

Достаточно пакостно, чтобы остыть

Семьсот километров от Вены!

Здесь смогут в провидимом будущем жить

Семиты и аборигены.

Ты пишешь, что сей Капитолий — тюрьма,

Но это смешно и неверно.

Ведь даже была симпатична сперва

Юдифь голове Олоферна.

КОРИНФ Бронзовый век Р

I

Коринф пылал. Огонь царил всевластно.

Спекались судьбы. Их конгломерат

Шипел. Огонь бесстрастно

И сухо слал людские души в ад.

Коринф пылал. Его дворцы и храмы

Текли и лопались. В его руках свело

В единое и ведьм, и помело.

Бог знает чем они казались сами.

II

Я не был современником сих бед,

Ни даже поджигателем, но случай

Пронзительно навел меня на след,

Ребром и соблазнительно колючий.

Коринф горел как грешники горят.

За все грехи людей дома платили,

И после этих сцен разгром Бастилии

И строфы Данта — чистый плагиат.

И я не мог, конечно, усмотреть

Ни воли злой, ни парадигмы сладкой.

Мне двадцать лет. Мне некого жалеть.

Сижу на камне и хрущу тетрадкой.

III

Текли и сохли. Ночь сменила день

И устремилась к неизвестной цели.

Крестьяне из соседних деревень

Сошлись на дармовщинку, очумели

И, часто выдыхая перегар,

Уписывали жидкую стихию,

И поражаясь, что еще живые,

Благословляли город и пожар.

Коринф пылал. Его не пресекали.

По всем вполне. Сюжеты и хвосты,

И недовольных намертво спаяли

Бездушный край и жаркие цветы.

IV

Тревожась за судьбу Москвы-и-Рима

И за свою несчастную судьбу,

Я не могу не думать о Коринфе

И не велеть бежать туда рабу.

Но мне безумно жаль его породу.

Я бы хотел, вверяясь небесам,

Уйти в Коринф оплаканно свободно

И сознавать, что сделал это сам.

Но смерть в постели? Врезавшись, и клейко

Душой и телом в городской бедлам,

Ору, решившись: "Эй, судьба-индейка!

Рабу, — беги в Коринф к другим рабам

И отыщи причины и начала,

И что за новоявленный Катон

Постановил задолго до пожара,

Что этот город должен быть спален".

И он ушел. Меня пронзило чувство

Закованности в наши города,

Тоскливой неподъемности искусства

И зависти к беспечности раба.

V

Что далее? — Ростки живой травы,

Им свойственно соединять начала.

От прошлого осталась горсть золы,

Как конфетти? на стульях после бала,

Но там, куда свалили ценный лом,

Кристаллизуясь, таяла, сверкала

И отдавала медленным огнем

Поверхность неизвестного металла,

Чью новизну и прелесть, я боюсь,

Похитили для празднованья труса,

Когда ее покойный Мебиус

Вывертывал из собственного уса.

(Напутствие сажающим сады

Практическое следствие пожара

Возникновенье новой красоты

Не где-нибудь, а на могиле старой.)

Все обошлось, конечно, без чудес.

Огонь расплавил ценные металлы

В дурацком старом храме и окрест

В пропорциях случайных и престранных,

Загадочных от совпаденья с тем,

Что никогда ни с чем бы не совпало,

Не совпади оно с паденьем стен

И сокрушеньем крепостного вала.

Мы дружно невзлюбили этот сплав,

Приравненный к сокровищам Востока,

Искусно утаивший свой состав

И равнодушный к будущим восторгам.

Латиняне ваяли из него

Великих полководцев и изгоев,

Особо отличившихся богов

И собственных еще живых героев.

VI

По мне пейзаж — ужасно ясный след

Пусть не по мне — свершившихся явлений.

И вот, хожу на этот Факультет

И тем живу — для дачи разъяснений.

Мне нет нужды встревать в безумный мир

Джихада и туркменского народа

Чтобы узнать, кого долбал эмир

И как его — и результат похода.

Каков вопрос — таков ответ. Таков

И интерес — и вихрь и ветер в гриве.

Я строил их взаправду, из кусков

И становился сам себе противен.

Мораль узка. Пока я изучал

Сравнительно араба и монгола

И юг Балкан — я попросту чихал,

Что ворошу эпоху произвола,

Как юный медик. Над чужой ногой,

Как над душой. Но жилы тянет смело.

Не дольше, чем к натурщице нагой,

Привыкнуть к человеческому телу.

Флиртуем в морге. Пища для ворон,

Лицензия — но я не врач. Сначала

Проснется совесть. Нежный эмбрион

Порядочного профессионала,

Что в жалобах, идущих к небесам,

Как может, умаляет нашу долю,

Когда уже наказанному там

Прописанные утоляет боли.

Но чем остудишь тлеющую плоть?

Слезами? За умеренную плату

Смягчаем гнев небесный. А Г-сподь

Всемерно сострадает адвокату.

Влюбленный мавр? Душитель? Нет.

Увы. Учу: "Война — сама себе кормушка.

Мой будущий бюджет"… В конце главы

Не прохожу в ее иголье ушко,

Но процветаю в должности зато.

Пускаю стружку влажной древесины

С олив аттических. А что до эсхато

Логической природы медицины,

То хоть она и правда занесла

В Европу AIDS, чуму и лихорадку,

Меня до основанья потрясла

Ее любовь и ненависть к порядку.

Все преступленья стоят одного.

Мы потому и судим, что подсудны,

И есть причины связывать богов

С употребленьем склеенной посуды.

Землетрясенье украшает дом,

Пока не станет приторным и частым.

Мы справедливей мыслим, чем живем,

И, может быть, поэтому несчастны

И больше не сгораем.

Никогда История не завышает кары,