Реки огненные - [5]

Мишка с Ванькой слушали тяжело, тяжело рыгали, уперев глаза в пол.

Федотыч бегал по каюте, вязал слова в узлы:

- Разве ж когда вырывалось из моряцких рук хоть одно дело? Никогда сроду. По щепке склеили, по винту снесли, а сгрохали кораблюшку. Завод же опять помог, шибко помог.

Камса поддержала. Ребятишки, а старатели, цепки до дела, прокляты...

- Ты, что же, за лычком тянешься? - спросил Ванька.

- Лычко мне ни к чему, издыхать пора... И совсем тут не в лычке звук.

Подмокли,

рассолодели,

в руготне полоскались яро.

- Утята?

- Крупа, говоришь?

- Прямо сказать, пистоны. Никакого к тебе уваженья. Хозяевами себя чувствуют, хозяевами всего корабля, а может, и всей Расеи. Мы, гыт, принципияльно и категорически. Не подойди... Заглянул счас на полубак, там их полно. Кричат, ровно на пожаре. День в работе на ногах, ночью, глядишь, где бы отдохнуть, а они, сукины сыны, собранье за собраньем шпарют, ровно перебесились...

Старик помолчал, поморщился и добавил:

- Политика... И сколько она этого глупого народу перепортила, беды! Пей, ребятишки...

Мишка воткнул в старика тяжелый взгляд:

- Ах, Федочч, рыжа голова...

И Ванька посмотрел на старика быковато:

- Из старой команды остался кто?

- Есть, есть... Ефимка подлец, сигнальщик Лаврушка, шкипер Лексей Фонасич, коком йсе Алешка Костылев, да теперь, слышно, на берег его списывают за хорошие дела.

- Чем они дышат?

- Ефимка в ячейку подался, а эти вола валяют, дела не делают и от дела не бегают.

Боцман, по старой привычке, поймал горсть мух, выжал в стакан, долил горючим и уркнул одним духом.

На стрежне

заиграли сердца

блестко.

- Не пофартит, так всей коллегией гайда в Уманыцину гулять!

- Натуральная воля и простор широких горизонтов.

Старик в скул:

- Нет, годки, я свое отгулял. Убежало мое времячко, на конях не заворотишь... Судьба, верно, мне сдохнуть тут.

- Завей слезу веревочкой... Ноги запляшут...

Мишка, захлебываясь пьяной икотой, оживлял в памяти переплытые радости:

- Жизня дороже дорогова... Пьянку мы пили, как лошади.

Денег - бугры! Залетишь в хутор - разливное море: стрельба, крик, буй, кровь, драка... Хаты в огне! Хутор в огне! Сердце в огне! Цапай хохлушку любую на выбор и всю ночь ею восхищайся!

- И сахар, и калач?

- Уу, не накажи бог.

- Церковь увидишь, и счас снарядом по башке щелк.

- Да, церкви мы били, как бутылки.

- Впереди жизни бежали, так бежали - чоботы с ног сваливались.

Ой, яблочко

Да с листочками,

Идет Махно

Да с сыночками...

Дробно чечетку рванул Ванька.

Замахал старик рукавами, зашипел:

- Тишша... На грех старпом услышит, загрызет.

- Качали мы его. Какой-нибудь интеллигент из деревенской жизни.

Федотыч заспорил:

- Ну, нет. Он хотя и не горловой, а в службе строгость обожает. Дисциплинка у них на ять. Камсалисты, понятно, крупа крупой и в работах еще не совсем сручны, но и счас уж койкому из стариков пить дадут. Хванц... Ругаться им по декрету не полагается, это зря. Без ругани какой моряк? Слякоть одна, телята...

- А мы в замазке остаемся?

- Зашло паше за ваше...

Сидели Мишка с Ванькой на столе, и все в них и на них играло, плясало. Плясали, метались глаза. Дергались вертляво головы. Прыгали плечи. Скакали пальцы в бешеном галопе.

Трепыхались руки, как вывихнутые. Убегали и скользили копыта. В судороге смеялись, радовались, едко сердились горячие губы, торопливо ползали юркие уши. Зудкая ловкость, узловатая хваткость, разбитые в нет ботинки, вихрастые лохмы, язык в жарком вьюхре...

Все в них и на них орало:

Скорей,

скорей,

даешь!

Старик свое дугой выгибал:

- Как-то с весны ходили мы в море котлы пробовать. Ночь накрыла, буря ударила. Закачало, затрепало нас. Авралила молодежь. Ребячьи руки, а было чему подивиться. Клещи! Бегали по команде, ровно гайки по нарезу... Годик-другой, и морячки из них выйдут за первый сорт.

Беспокойно зашебутились дружки:

- Заткнись, за лычком тянешься.

- Крутись не крутись, в комиссары не выпрыгнешь.

Закостерился боцмаш

- Растуды вашу, сюды вашу, чего хорохоритесь?

- А мы тебе жлобье, што ль?

- Нашел чудаков!

Ванька плеснул старику на лысину опивками кофейной гущи.

Мишка заржал и

в сон, как в теплое тухлое озеро.

5

Из койки боцман вывалился рано и отправился в обычный утренний обход. Легким шагом топтал кубрик, жилую палубу.

На все кидал зоркий хозяйский глаз. Проверил вахту, зевнул в утро, мелким крестом захомутал волосатый рот и пошел к портному Ефимке за утюгом.

Умывался Федотыч с душистым мылом, старательно утюжил суконные шкеры: к капитану, а по-советски сказать, к командиру собирался.

Ванька валялся на полу,

поднял Ванька хриплую голову.

- Брось, Федочч, до дыр протрешь... Кха-кха!.. Достал бы ты лучше похмельки.

И Мишка из-под стола голос подал:

- Растурился бы капусты кислой аль рассолу... Истинный господь, кирпич в горло не лезет...

В двенадцать, с ударом последней склянки, втроем в капитанскую каюту: боцман - деревянный и строгий, Мишка с Ванькой - виноватые, опухшие, мятые, ровно какое чудище жевало-жевало да и выплюнуло их.

Капитан с кистью.

Перед капитаном лоскут размалеванного полотна: море, скалы, облака... Наклонит капитан голову набок, поглядит, мазнет слегка. На другой бок голову перевалит, глаз прищурит, еще мазнет... Шея у него, как труба дымогарная, ноги - тумбы, лапы - лопасти якорные, пальцы - узлы, спина кряж; хороший капитан, старинной выварки.