И за сотней сотни уходили,
Уходили за курганы в синь.
Кони пылью по дороге заклубили,
Кони били, мяли горькую полынь.
Георгий Бороздин
Дым утренних костров стлался по лугу, будто овчина. Расседланные кони дремали, сбившись в табунки, ветер заворачивал на сторону свалянные гривы и подстриженные хвосты. Залитые сном бойцы храпели вокруг огней, бредили сраженьями, бормотали и тревожно выкрикивали полуслова команды. Иные, стуча зубами, вскакивали, проделывали гимнастику, потом грели котелки, жевали обвалявшееся в сумах сало и, по привычке все сделать торопливо, обжигаясь, хлебали из мятых кружек настоянный, ровно деготь, крепкий чай.
Невдалеке в черных развалинах лежал сожженный хутор. Над пожарищем торчали закопченные тулова печей и труб. Заплаканные бабы сидели на узлах, на окованных жестью сундуках и кутали в тряпье сморенных сном ребятишек. Хмурые мужики лазили по горелому и, тыча кольями, извлекали из-под дымящихся головешек осмоленные огнем глиняные горшки, плуги, лопаты и всякую мелочь.
Единственную уцелевшую хату занимал штаб кавалерийской бригады. По лавкам, по полу, на печке храпели на разные голоса ординарцы, писаря и квартирьеры. Облаком висел прогорклый табачный дым, воняло портянками, кислой овчиной и промозглой человеческой вонью. На широкой кровати под атласным одеялом лежал молодой командир Иван Чернояров. Он посасывал трубку и харкал через всю горницу к порогу.
С улицы в раму забарабанил увесистый кулак, задребезжали стекла.
– Ей, штабные!
Чернояров поднял чубатую голову:
– Чего там? Кто орет?
– Иван Михайлович, – подтянулся к высокому окну да так, вытараща глаза, и повис на руках подчасок Федулов, – чечен прискакал, вас самолично требует… Мы его пока заарестовали.
– Какой чечен? Где он?
– Готово, привели… Дожидает! – крикнул Федулов и оборвался.
Комбриг, босой и заспанный, вышел на крыльцо.
На зудкой маленькой лошаденке в кругу казаков вертелся чеченец. Сверкая зубами и коверкая слова, он что-то рассказывал.
Казаки смеялись.
Узнав командира по смоляному чубу, горец принял под козырек и отрапортовал:
– Товарищ Чернаар, мы ночим в атак не хадил, мы дынем в атак не хадил.
– Как? – потемнев, спросил Иван.
– Мы усталь, мы канчай война.
– Где стоит полк?
– Куторь Расшеват.
– Ладно. Передай своему начальнику Хубиеву приказание немедленно выстроить полк. Приеду сам.
– Уассалам! – Чеченец дернул повод влево и полетел в степь, как черная тень.
– Во сукины дети, – остановился проходивший мимо с конным ведром подхорунжий Шебутько, – грабить они первые, а воевать их нет.
– Не скажи, – возразил ему Назарка Чакан, – тоже есть страсть храбрые… Их только раззадорь, черта в дрожь кинет.
– Нагляделся я на азиятцев… В окоп не ложится и в лаву ходить не охотник. Догонят где втроем одного, зарубят. Не дай бог, ежели у них какого-нибудь Ахметку убьет. Вмиг слетится сотня братьев, дядьев, сродников, бросают позицию и на рысях везут хоронить Ахметку в свой аул, будь он хоть за сто верст.
– Наш русак, – вступился опять подхорунжий, – русак смекалкой берет. Где надо бежать, хоть ты его моли, проси, пристрашку давай, все равно убежит, а где видит – ударить можно, ударит.
– Ты, Шебутько, и хитрый, а не хитрее теленка, языком под хвост не достанешь, – сказал Назарка. – Смекали мы с тобой смекали, да пол-России немцам и провоевали.
– Дурак, – обернулся к нему подхорунжий, – там нас продали и пропили. Не духу, снаряду не хватило, а то мы бы еще потягались с германом… Я говорю, что храбрость без сметки гроша ломаного не стоит. Возьми, к слову сказать, китая. Дерется, стервец, важно, отступать не любит и плену не признает… Сядет, ножки калачиком подвернет, насыпит в колени патронов и стреляет до последнего, да и стреляет-то не с плеча, а с пуза. Какой от него прок?
– Мы надысь, – ухмыльнулся разведчик Осадчий, – отступали из немецкой колонки. Забавы ради приставили китайца сортир охранять, а сами смылись. Да-а, позавчера захватили тут в балочке двух юнкарей и давай их про нашего китайца выспрашивать. Што бы вы, головы, подумали? Шестерых кадетов ухлопал. На него бегут, кричат: «Бросай винтовку!» – он стреляет! В него гранаты мечут, он, стерва, стреляет! Его штыками порют, а он свое – стреляет.
Взорвался хохот такой гулкий да грозный, что спавшие по лугу бойцы повскакивали.
…По степи, полон дикой силы, скакал Чернояров. Шалим еле поспевал за ним. Из-под мелькавших копыт высоко взлетали комья мерзлой грязи, низко плыли растрепанные тучи, по жнивью, подпрыгивая, катились шары курая, и по ветру, как придушенные вздохи, доносились далекие пушечные выстрелы.
Из-за косогора выкатился белый – в тополях – хутор.
Скакали по улице… В оконцах мутными пятнами мелькали испуганные лица, под ноги коням с хриплым лаем бросались собаки.
За ветрянкой на открытом месте был выстроен смешанный ингушско-чеченский полк, который совсем недавно, после разгрома Шариатской колонны, присоединился к бригаде Черноярова. Холодный резкий ветер перебирал гривы, полы черкесок и концы наброшенных на плечи башлыков. Развевались, пересыпая золотую лапшу нашитых букв, и хлопали на ветру обхлестанные полотнища двух знамен – красного и зеленого.
