Реки не замерзают - [2]

— Посмотри, — батюшка указывает рукой на уже стряхнувшие с себя снег, но еще словно неживые, деревья. — Видишь, как замерли они в своем зимнем успении? Они кажутся мертвыми, но мы-то знаем наверняка, что живы. Так и вся земля спит и ожидает воскресения. Скоро мы запоем: "Христос Воскресе из мертвых смертию смерть поправ…" и земля, и деревья, и весь мир воскреснет и оживет вместе с нашим Спасителем. Это ли не знак, это ли не символ вечности, безсмертия нашего бытия?

Анна слушает затаив дыхание и благодарит Господа, что послал ее вчера вечером в храм, и что встретила она там свою бывшую соседку по коммунальной квартире Нину Григорьевну, приехавшую буквально на несколько дней в Ленинград…

Обнялись, расцеловались и расплакались. Нет, расплакалась, кажется, лишь она, Анна, а Нина Григорьевна все больше матерински утешала, да поглаживала по плечу. Сколько уж лет миновало, а все живо, словно пред глазами: и блокада, и бомбежки, и студеная вода из Невы… "За маму-то молишься?" — спросила Нина Григорьевна, а она, всхлипывая, кивнула и перекрестилась. "Мы с батюшкой нашим приехали, — прошептала Нина Григорьевна, — с отцом Прохором. Ему Минеи и Октоих нашли в Питере. Заберем — и к себе во Псков: у нас, ужас, как трудно с богослужебными книгами, все больше от руки переписанное. Старое погорело, а новых нет. С Божьей помощью только и служим. А батюшка в алтаре с вашим отцом Алексием. Подожди, познакомлю, чудесный у нас батюшка." И вот — первое благословение, мягкая батюшкина улыбка, добрый взгляд умных серых глаз и тихий, проникновенный голос…

— Душа для вечности, для Бога, но не для смерти. У Бога все живы, — говорит отец Прохор…

Навстречу идет женщина в черном флотском бушлате, за ней тянутся санки с дровами. Лицо ее хмурое и безжизненное, и даже солнечные лучи, словно боясь окоченеть, обегают его стороной. Женщина равнодушно скользит по ним взглядом и медленно уплывает за их спины.

— Это лишь кажется, что человек окончательно погиб, что безнадежно высохла его душа, — продолжает Батюшка, — и из камней Господь в силах создать сынов Авраамовых. Если оросит Господь живительным дождем благодати, то каждый оживет. Душа человеческая, она — как река: может и замерзнуть, но обязательно вскроется лед и сойдет; может и обмелеть, но все равно однажды наполнится водами; может и в преграду упереться, но преодолеет, зашумит перекатами и в море устремится — к морю ее путь. И душа к Богу единому устремляется, чтобы ей не мнилось. Это закон. Вот погоди, и у нас все изменится, встанет на пути своя. Заживем еще: и церкви откроются, и новые будут ставить, и потянется в храм народ. Буди, буди…

На душе у Анны спокойно и тепло. Она переполняется уверенностью, что все именно так и есть, как говорит батюшка и что все так и сбудется. Лишь одна тень остается, хотя и отдалилась. Одна! Это — отец. С тридцать седьмого, как увели его из дома — лишь единая весточка и была, но Анна надеялась, что жив — всему вопреки.

— Батюшка, — волнуясь начинает вдруг она, когда отец Прохор на минуту умолкает, — мне сон часто снится. Вот вы говорили про реки… И я вижу во сне папу: плывет он на льдине и машет мне, кричит, а я на берегу, хочу помочь как-нибудь, но не выходит — в реку лезть страшно, а с берега — как?

Тут Анна, боясь что не дослушает ее батюшка, торопливо рассказывает обо всем: и про арест отца, и о войне, и о смерти матери в сорок третьем, и о голоде, ужасе, о зажигалках на крыше, которые тушили их дворовые пацаны. Рассказывает сумбурно, перескакивая с одного на другое, сама чувствует это и еще больше волнуется. Но отец Прохор слушает внимательно, лишь чуткими тонкими пальцами теребит на груди крупную, с муаровым отливом, пуговицу пальто и молчит. Заговаривает он только с минуту после, как замолкает Анна.

— Ты верь, что жив отец, — говорит он тихо, но уверенно, отчего Анна сразу успокаивается от всех, пережитых только что волнений, — и молись за него. И вот что: акафист святителю Николаю сорок раз прочти…

Она прочитала сколько было благословлено. Читала, и веря и не веря, что это хоть чем-то поможет. Выполнила, замерла в ожидании… и ничего…

Письмо пришло через неделю, и Анна сразу не нашлась с мыслью, чтобы связать это столь долго ожидаемое чудо с выполненным благословением. Плакала, всматриваясь в неровные, выписанные знакомым почерком строки, лишь чуть более обычного издерганные по диагонали, и от того чуть менее разборчивые, и повторяла вслух: "Жив… здоров… переведен на поселение… даст Бог, скоро увидимся…". Письмо было адресовано маме. "Он до сих пор не знает", — обдавало Анну холодом, и она терзала себя вопросами: "Почему, почему он не написал раньше? Может быть у мамы хватило бы сил? Почему?"… Потом, спохватившись, она побежала в храм и дрожащей рукой поставила свечу у образа святителя Николая, где прежде долгих сорок дней старательно вычитывала акафист…

Как-то совсем незаметно Анна преодолела поле, лесок и опять вышла в поле, теперь, наверное, последнее, потому как впереди замаячил островок из деревьев и вроде бы среди них луковка храма. Сердце защемило от мысли о предстоящей вот-вот столь долгожданной встрече и она прибавила шагу…