Река твоих отцов - [59]

Порою казалось, что впереди горная цепь замыкает реку, и я с тревогой думал, как будем плыть дальше.

— Тихон Иванович, Тумнин вроде кончился?

Он круто забирает веслом, и за поворотом вновь во всей красе открывается долина реки. Уже встает из-за лесистых горных вершин жаркое солнце. Отсвечивают янтарем прямые стволы сосен, отбрасывая на воду длинные тени.

Я долго не мог понять, почему орочская ульмагда имеет такой широкий утиный нос. Оказывается, именно в таком устройстве секрет ее удивительной подвижности и устойчивости.

Своей носовой частью лодка как бы гасит волну, накрывает ее, не дает разыграться, вышибает из нее, как говорит Тихон, «злой дух».

Весной и осенью в большую воду, а летом — в малую на перекатах ульмагда незаменима. Она невелика размером — четыре с половиной метра в длину, немногим меньше метра в ширину, — но зато глубока и очень вместительна.

С самого детства орочи приучены управлять ульмагдой и чувствуют себя в ней уверенно в любой шторм, хотя редко кто из них умеет плавать. Но когда в лодке сидит посторонний человек, соблюдается большая осторожность. Я спросил Акунку, почему он не выводит ульмагду на середину реки, где течение быстрое, а все время жмется к сопкам, и он сказал:

— Тебя, однако, везу!

Ровно в полдень, когда солнце стояло в зените, Тихон направил ульмагду в тесный распадок. Здесь, на узкой песчаной косе, он развел костер, зачерпнул в медный чайник воды из родника и повесил его над огнем.

Стали чаевать.

Пока я выпил, обжигаясь, одну кружку чая, Тихон одолел четыре. Причем пил он чай без сахара, с соленой кетой.

— Что, сахар не любите?

— С рыбой слаще, — серьезно сказал он и, вытерев рукавом вспотевший лоб, добавил: — Больше выпьешь.

После обеда, задумавшись, долго курил трубку.

— Ты из самой Москвы будешь? — неожиданно спросил он.

— Нет, из Ленинграда.

— Его тоже большой город, наверно?

Я стал ему рассказывать о Ленинграде, о Неве.

— А его река побольше нашего Тумнина будет или поменьше?

— Думаю, что Нева побольше…

— Недавно Николай Павлович нам газету читал. Пишут, что есть большая река Волга. И еще пишут, что люди ее назад повернули. Как так можно — понять не могу. Послушаешь газету, потом ночь не спишь, думать много приходится…

— Когда-нибудь придет время, и ваш Тумнин назад повернут. Гидростанцию построят — и повернут. А в тайге на месте Уськи-Орочской большой город вырастет…

— Думаешь?

— Конечно.

— Старики не захотят.

— Почему?

— В тайге пушного зверя не останется. — И коротко засмеялся. Потом, подумав, сказал: — С тех пор как мы в город к капитану Арсеньеву ходили, многое, знаешь, нового на Тумнин пришло. Прежде у каждого ороча одна забота была: как сохатого или медведя убить, как юколу на зиму впрок заготовить. А нынче, сам видел, как наши люди живут. Правда, и нынче забот много, только они, знаешь, другие. За весь колхоз думать надо: сколько пушнины сдавать, сколько рыбы. А людей в тайге и на рыбалке с каждым годом все меньше. Молодые, сам видел, в городе — кто на учителя хочет, кто на доктора… Так что скоро, наверно, придется Тумнин назад поворачивать, тогда наш брат ороч по-городскому жить начнет. — И тяжело вздохнул: — Жаль только, не увижу того, что говорил…

— А сколько вам лет, Тихон Иванович?

— Немало.

— Все-таки сколько?

— Скоро шестьдесят зим, наверно.

— Столько вам и не дашь. Если проживете до ста лет, как ваша атана Акунка, своими глазами увидите и новый большой город на берегу Тумнина, и то, как Тумнин назад повернут…

Он промолчал.

В третьем часу дня мы обогнули последний кривун. Отсюда горный хребет пошел на убыль, а вскоре и вовсе пропал. Подул ветер.

— Море близко, — сказал Акунка.

Все шире раздвигались берега, а когда мы вошли в лиман, ульмагду стало сильно качать. Но Тихон спокойно подгребал веслом, и лодка то и дело гасила своим приподнятым утиным носом подбегавшие волны.

Вскоре он повернул ульмагду к песчаной косе, где стояли в ряд избушки даттинских рыбаков.

Впереди был виден так называемый бар — узкая горловина, где река встречается с морем. Огромные, с львиными гривами волны, тесня друг друга, неистовствовали. Их глухие удары напоминали раскаты грома в горах.

На бар было страшно смотреть, не то что пройти на катере. Но, оказывается, смельчаки ходят и через гибельный бар. И таким смельчаком был юноша ороч. Я увидел его на палубе морского буксира. Он стоял в матросской форменке, положив руки на колесо штурвала…

Тихон привел меня в домик к старому рыбаку Кончи, а сам ушел куда-то по своим делам. Уходя, сказал старику:

— Ты много чего знаешь, расскажи ему, — и что-то добавил на родном языке.

— Ладно, мало-мало расскажу, — оживился Кончи и стал закуривать трубку.

В этот вечер я узнал от Кончи древнюю легенду о трех скалах-кекурах около мыса Жонкьер, названных за их близость друг к другу «Тремя братьями».

Когда над Татарским проливом нет тумана и дальний горизонт чист, за десятки миль хорошо видны выступающие из воды темные ребристые скалы — прибежище морских птиц.

— Было это, знаешь, так давно, что мало кто помнит, когда это было. Однако, старики рассказывали. В то время, рассказывали, орочи ловили рыбу острогой, зимой на лыжах гонялись за зверями и кололи их копьями. Одевались в одежды из рыбьих кож и шкур сохатых.