Река моя Ангара - [18]
Странное дело, я не спал ночь, но совсем не чувствовал себя разбитым. Гошка не давал ни минуты покоя, и мне даже некогда было предаться раздумьям.
Для Гошки не было запретов, и хотя черная надпись строго запрещала пассажирам третьего класса ходить по первому и второму, Гошка отважно водил меня по чистеньким, устланным коврами коридорам, бегал по всем салонам, верхней и нижней палубам, заглянул в медпункт, где помирала от тоски и безделья фельдшерица в белом халате.
Гошка везде поспевал: помог спустить на берег трап, снес вещи какой-то древней старушке, и матросы звали его по имени. Нас не выгоняли из красного уголка, предназначенного для команды, где мы, корчась на диване от смеха, листали «Крокодил».
С Гошкой было совсем не опасно, и я даже потрогал на носу парохода небольшой медный колокол (некогда церковный, но не главный, а подголосок, как объяснил Гошка) с выбитыми странными словами с твердыми знаками.
Гошка научил меня лежать на самом носу и наблюдать сквозь отверстие, по которому движется цепь с громадным якорем, как острый форштевень разворачивает тугую и быструю воду и она, прозрачная и ледяная, двумя крыльями расходится по носу парохода, клокочет, шуршит, обтекая корпус. От напора Ангары якорь вздрагивал и покачивался, борт звенел и стонал, цепи мелко дрожали…
Часами готов был смотреть я на это зрелище.
— Хватит! Разлегся, как тюлень! — проговорил Гошка и силой оторвал меня от этого невиданного зрелища и поволок в машинное отделение, где четко и оглушительно работала судовая машина и была сахарская жара.
Потом Гошка звучно похлопал по худому животу, потянулся, скривив позвоночник, лениво и сыто сощурился, зевнул в ладонь и кинул:
— Старика навестим, что ли? — Он кивнул куда-то вверх.
— Какого старика? — не понял я.
— Кого… Капитана, кого же еще. — И он полез по трапу к капитанскому мостику.
Нет, это уж было слишком. Меня точно болтами прикрутили к палубе.
— Шагай, — небрежно бросил Гошка, — он не ест детей.
И застучал сапогами, удаляясь.
Я ринулся следом.
— Крепче толкай дверь! — крикнул из рубки Гошка, который уже о чем-то беседовал с людьми в форме речников.
— Как дедуся? — спрашивал у него пожилой человек в сбитой на затылок мичманке. — Отводил свое. На печи, поди, лежит, кости греет?
— Ну да, — Гошка презрительно скривил губы, — еще одна проводка будет. Баржа для переправы нужна. Большого тоннажа.
— Ого! — воскликнул молодой у штурвала. — Через пороги?
— А то как же, — солидно, чуть нараспев ответил Гошка, — не посуху же, не по тайге!
— Ай да дед!: — Пожилой вытер лоб. — Я думал, угомонился. А может, сочиняешь все?
Похоже было, что Гошка чуть обиделся.
— Ну вот, стану я брехать! Сам от брата сбежал; домой еду, на катер хочу попасть, чтобы через пороги…
— Глядите, какой шустрый!.. — Молодой у штурвала не спускал глаз с реки. — Тоже в лоцмана метишь?
— Не знаю, — уклончиво ответил Гошка, — пока вырасту, много воды в Ангаре утекет.
— «Утечет» надо говорить, — сказал пожилой. — А в общем-то ты прав: поставят плотину, подымется вода, скроются на дне пороги, забудут, где они и были… Так что торопись, хоть кроху дедовского хлеба возьми на зуб…
— То-то и оно, — рассудительно сказал Гошка, — иначе б не сбежал от брата. Когда еще случится, чтобы через пороги…
Я ошеломленно слушал его. Так вот оно в чем дело! Гошка, оказывается, не очень точно объяснил мне в Малышевке причину бегства от брата…
Потом мы с Гошкой листали на штурманском столике толстенькую книгу — «Лоцманская карта реки Ангары», — и поцарапанный Гошкин палец показывал, где мы сейчас идем, все изгибы, пороги, шивера — каменистые перекаты и острова реки — и конечный пункт нашего рейса…
До чего же она странная и удивительная, единственная в своем роде река, эта Ангара! Вытекает она из Байкала, становится поздней зимой, причем лед нарастает со дна. Мчится она то очень быстро, возле Иркутска и в местах сужений, то более спокойно, среди лугов и равнин, на ней много шиверов — мелких каменистых перекатов, порогов и островов…
Ревел гудок, шлепали плицы, как вальки по мокрому белью, мелькали редкие деревни и пристани. В одном месте стояли полчаса, в другом — десять минут.
Пристань в Усть-Уде я запомнил по мошкаре: маленькие серенькие точечки толкались столбом в воздухе, липли к лицу, приставали к языку; стоило раскрыть рот, и я плевался и ругал их на чем свет стоит.
— Фффуу, проклятая мошкара! И сколько ее тут!
Гошка смеялся.
— Разве это мошка? Не видел ты настоящей мошки.
Мошкару, комаров и всякую летающую и жалящую тварь он да и все другие на пароходе называли одним коротким и презрительным словом — «мошка», с ударением на последнем слоге. Скоро так ее стал звать и я.
Вспомнив о Борисе и Марфе, я прискакал к ним в полутемный третий класс. По-моему, их не очень огорчало мое отсутствие, потому что они сразу отодвинулись друг от друга, как чужие, чуточку насупились и не очень дружелюбно поглядывали на меня. Но я не обижался на них, а даже посмеивался в душе. Что с них возьмешь, молодожены!
13
Я уже говорил о том, как Марфа всячески отговаривала брата от похода в ресторан. Мне же, говоря честно, страшно хотелось хоть раз побывать в настоящем ресторане. А то ведь даже издали не видел его, хотя много раз слыхал от разных людей, что они здорово провели время в ресторане.
