Редкие девушки Крыма - [90]
– Теперь и ты знаешь, – сказал я.
– Так мне сколько лет и я впервые вижу, а ты всегда знал. И как тебе после этого живётся в Солнечном?
– У нас тоже нормально и Севастополь рядом. Не замёрзла, Тань?
– Нет, мне даже жарко. Одета как вчера, а сегодня теплее.
– В Солнечном можно жить, во Фронтах, думаю, было бы нелегко… Менделеевская линия, если не путаю?
– Да, – кивнула Таня.
– Вот Двенадцать коллегий, главное здание нашего университета уже, кажется, не имени товарища Жданова. Летом загляну туда и всё возьму, как ты сегодня.
– Представляю, как тут здорово летом.
– А немного впереди увидим памятник.
– Хочу памятник.
– Вот он. Сейчас обойдём и посмотрим в лицо.
– Постой. Менделеевская линия, а памятник Ломоносову?
– Верно. «Муму» Тургенев написал, а памятник… Ты не устала ходить?
– Да я сутки могу ходить без перерыва, а здесь вообще неделю. Здравствуйте, дядя Миша, Михал Васильевич, позвольте сохранить вас для истории!..
– И к Зимнему?
– Давай.
С Дворцового моста нас чуть не сдуло на хрупкий лёд, но мы всё же остановились и сменили плёнку: первая катушка закончилась у меня, у Тани – вторая. Снимали мы разное: Таня – архитектуру, я – в основном Таню на фоне прекрасной архитектуры. Линия дворцов, Адмиралтейство, купол Исаакия; с другой стороны – василеостровское учёное царство, а правее и дальше – крепостные стены, золотой шпиль… Не понравилось мне только здание Академии наук.
– Как-то стандартно, что ли… В другом городе, может, и было бы нормально. Но я привык, что Питер – это фантазия, вдохновение, у каждого дома своё лицо. А так могу и я нарисовать: длинный брусок, сверху треугольник, впереди колонны, только мне будет скучно.
– Поживу здесь – может, и я стану такая же привередливая, но вряд ли…
Шутки шутками, но это был первый всплеск моей нелюбви к классицизму, в дальнейшем она росла, и чем более строгий классицизм я видел – тем сильнее чувствовал неприязнь. Касаюсь только архитектуры, судить о которой могу как обыкновенный зритель: нравится или нет. Люблю барокко, модерн в полном их разнообразии, считаю, что Спас-на-Крови прекрасно вписался в городской ансамбль, уважаю конструктивизм, а если о чём-то жалею – так больше всего о том, что в Петербурге нет настоящей готики. Ясно, почему нет настоящей, причины объективны, но хоть бы что-нибудь стилизованное построить, один большой собор наподобие Миланского…
Не было его нигде, в том числе и на Дворцовой площади, зато был Зимний дворец, сверкавший под безоблачным небом оттенками изумруда и бирюзы. Многие находят этот цвет холодным и ядовитым, – рассказывал я Тане ещё до путешествия, – и мне порой так кажется, но только на расстоянии, когда вспоминаю. А стоит увидеть наяву: нет же, всё гармонично и здорово. Потом, когда уеду, вновь подумаю, что зелёный дворец – нехорошо, и опять убежусь… убеждусь… в общем, уверюсь в обратном при новой встрече. Наверное, пастельный растреллиевский тон смотрелся бы всё-таки лучше, но нам, с монохромной плёнкой в фотоаппаратах, разницы по большому счёту не было. Главное – светлые колонны, как и задумал создатель, потому что иначе дворец выглядит совсем другим. Однажды я не признал его на картине начала века, в сплошной терракотовой расцветке: видел что-то знакомое, но что именно – понял далеко не сразу…
Мы не забыли арку Главного штаба и Александровскую колонну, а затем, чуть ли не впервые за всю прогулку, обратили внимание на людей. Площадь была оживлённой: не меньше сотни мужчин и женщин, в основном взрослых, но кто-то на вид и немногим старше наших лет, стояли плотной группой между колонной и дворцом, время от времени чуть нестройным хором произнося: «Достоинство! Честь! Свобода!» – вокруг клубились любопытные, и довольно много граждан спокойно проходили мимо.
– Постой, Сашка, дай сниму тебя, – сказала Таня. – Стой вот здесь, не напрягайся, не выпучивай глаза, просто смотри.
Отойдя на несколько метров, прицелилась и сфотографировала меня, а затем взмахом руки подозвала парня в джинсовой куртке с меховым воротником, стоявшего невдалеке:
– Молодой человек! Извините, можно вас на минутку?
Он подошёл, всем видом давая понять, что можно.
– Снимите, пожалуйста, нас вдвоём. Вот сюда встаньте, на моё место, и просто нажмите, хорошо?
Отдала ему «Лейку» и, подбежав ко мне, стала рядом. Худощавый длинноносый парень навёл на нас объектив.
– Ещё два раза! – словами и жестом показала Таня после первого нажатия кнопки. – Спасибо!
– А вы не боялись, что убегу с вашим инструментом? – спросил парень, возвращая камеру.
Мы переглянулись.
– Нет, мы доверяем людям, – сказал я.
– Да и от нас не убежите, – весело добавила Таня.
– Да, пожалуй, – признал тот, совершенно не выглядя разочарованным.
– А за что они выступают? – кивнул я на митингующих.
– Народный фронт… За демократические выборы или против Славы КПСС. Сейчас узнаем.
Он направился к ним и, пристроившись рядом, крикнул:
– Коммунисты тормоза, мы им выколем глаза!
Наши с Таней глаза одновременно округлились, руки взлетели к губам…
– Без экстремизма, пожалуйста! – обернувшись, строго выговорил парню интеллигентный мужчина.
– Всё-всё, понял, извините, – ответил тот с видом раскаяния и вернулся к нам:
Школьники отправляются на летнюю отработку, так это называлось в конце 70-х, начале 80-х, о ужас, уже прошлого века. Но вместо картошки, прополки и прочих сельских радостей попадают на розовые плантации, сбор цветков, которые станут розовым маслом. В этом антураже и происходит, такое, для каждого поколения неизбежное — первый поцелуй, танцы, влюбленности. Такое, казалось бы, одинаковое для всех, но все же всякий раз и для каждого в чем-то уникальное.
Кира живет одна, в небольшом южном городе, и спокойная жизнь, в которой — регулярные звонки взрослой дочери, забота о двух котах, и главное — неспешные ежедневные одинокие прогулки, совершенно ее устраивает. Но именно плавное течение новой жизни, с ее неторопливой свободой, которая позволяет Кире пристальнее вглядываться в окружающее, замечая все больше мелких подробностей, вдруг начинает менять все вокруг, возвращая и материализуя давным-давно забытое прошлое. Вернее, один его ужасный период, страшные вещи, что случились с маленькой Кирой в ее шестнадцать лет.
Книга вторая. Роман «Дискотека» это не просто повествование о девичьих влюбленностях, танцульках, отношениях с ровесниками и поколением родителей. Это попытка увидеть и рассказать о ключевом для становления человека моменте, который пришелся на интересное время: самый конец эпохи застоя, когда в глухой и слепой для осмысливания стране появилась вдруг форточка, и она была открыта. Дискотека того доперестроечного времени, когда все только начиналось, когда диджеи крутили зарубежную музыку, какую умудрялись достать, от социальной политической до развеселых ритмов диско-данса.