Речи палача. Сенсационные откровения французского экзекутора - [77]

Я не имел счастья продолжить свое образование, и именно потому любой репортаж о любом предмете меня интересует, как и споры. Или чтение. Когда я был в Париже, в какой-то момент я записался в Сорбонну, чтобы слушать лекции. Нужно было платить за лекции. Я ходил туда какие-то дни. Потом на следующий день. Два часа лекция. Одна лекция, а потом оп, и через час другой курс. Я ходил туда раз пятьдесят. Там не только молодежь. Там были и люди тридцати, сорока лет, и даже люди семидесяти пяти лет, которым это нравилось. Они записывали и все такое. Я не записывал, я просто ходил. Я слушал.

Правосудие и произвол

Я начал следить за судебными процессами с пятнадцатилетнего возраста. Я ходил в суд. Это интересовало меня. Я ходил туда, чтобы посмотреть на судей, как они судят, понаблюдать за поведением обвиняемых… Зная, что они рисковали получить смертную казнь, я интересовался их делами. Меня интересовало не столько ведение дела, сколько споры между экспертами. Мне нравятся жаркие споры. Это лучшее средство найти истину. Эксперты приведены к присяге. Один говорит одно, другой говорит, что это неправда… Ссоры экспертов казались мне увлекательными.

А вот работа суда присяжных вызывала у меня немного скептичное отношение. При этом, согласно закону, присяжные необходимы. На присяжных можно повлиять. Судья судит по документам, а на присяжных могут повлиять речи защиты. И потом вердикт зависит также от сентиментальности присяжных. Вот, например, случай, который мог бы произойти: вам нужно вынести приговор, например в Бретани, где присяжные на девяносто пять процентов католики. Представим себе, что преступник убил кюре, чтобы его обокрасть. Присяжные скажут: «Ах! Как! Кюре? Это отвратительно! Смертная казнь!» Ну вот, приговорили к смерти. И далее предположим, что произошло нарушение формы, связанное с написанием фамилии одного из присяжных. В его фамилии стоит Z, а не С, как записал секретарь суда. Судебное постановление отменяется в кассационном порядке. И суд по тому же делу происходит во второй раз в Лилле, где все люди скорее красные.

Там присяжный — это парень из профсоюза; он подумает: «Ну и что? Одним кюре больше или меньше, хорошенькое дело!» И я не думаю, что вердикт будет тем же. Присяжный-коммунист будет менее опечален тем, что убит кюре, чем истинный верующий, и поэтому голосование может быть разным. Правосудие попало в ловушку жизни людей. Процесс длится, совещания долгие. Какой-нибудь присяжный думает, а который час? Уже поздно, меня ждет жена. Я бы с удовольствием сходил поел и так далее… давайте-ка ускоримся. А речь идет о жизни человека. Присяжный считает, что он уверен в виновности, в том, что это преступник, и поэтому, возможно, немного халтурит. В этом причина моих сомнений.

Такой случай произошел в Алжире, в начале 1950 годов, дело Мюллер. Вердикт по делу об убийстве ребенка был обжалован в кассационном порядке. Мать убила своего сына. Она утопила своего ребенка в алжирском порту. Это была женщина, приехавшая из Франции, с тремя детьми. Двое первых, восьми и десяти лет, были помещены в интернат, а третий, пяти лет, жил с ней. Поскольку она стала сожительствовать с одним парнем и ребенок мешал нм, они не нашли ничего лучшего, чем утопить его в алжирском порту. Преступление было раскрыто, потому что два брата этого ребенка узнали его на фотографии в газете. Я следил за всеми заседаниями. При объявлении о том, что их приговорили к смертной казни, парень не сказал ни слова, но женщина рухнула, упала в обморок. А все присутствующие, все люди в суде зааплодировали. Надо сказать, что в Средние века детоубийство наказывалось сажанием на кол: ты умрешь через утробу, ты, погубивший плод своей утробы. Так вот, в этом деле одного из присяжных звали Hemandes, кажется, через S, вместо Henmndez через Z Адвокат ничего не сказал… Но он подал дело на кассацию! Кассация по нарушению формы. Их снова судили в Оране, и там их приговорили к пожизненному. Ну вот, и я думаю, что нм на руку сыграли две вещи. Во-первых, время — во второй раз дело разбирали через год; во-вторых, накал страстей вокруг этого преступления в Алжире был иным, чем в Оране. В Алжире при преступлении, совершенном такой парой, женщиной, приехавшей из Франции и жившей с арабом, у них не было никаких шансов, и совсем не так это было в Оране.

Так вот, возвращаясь к алжирским «событиям», иногда я был просто озадачен! Смотрите, каждый раз они приказывали казнить двоих, троих приговоренных… а потом оп! было десять, пятнадцать помилований.

Дело случая? Тогда почему того, а не другого? В конце 1958 в Алжире было, как я уже сказал, девятьсот приговоренных к смерти. Как в канцелярии могли даровать помилование одному, а не другому? Какая была между ними разница? Это бы стоило проверить. Мы ехали в Оран: казнь или две, щелк! Казнь в Константине. Жжжжжжжж… садимся на самолет, летим в Константин. Выполняем казнь в Константине. Возвращаемся в Алжир… еще одна или две казни в Алжире. И хоп! снова в Оран. Через два или три дня! А потом было десять, двенадцать помилований. Так вот, как, ну как можно изучить пятнадцать, двадцать помилований за двадцать четыре часа? Как можно нормально, серьезно изучить соответствующим образом такие досье? На это нужно часы! Как можно сказать, что этот парень заслуживает смерти, по сравнению с тем? Потому что внимание, все они имели одинаковые обвинения: убийство, вооруженное нападение, квалифицированная кража, ношение оружия… Преступления были одними и теми же, одинаково ужасными. И все же были казненные и были помилованные. А почему того? Вот тут… тут я вспоминаю Фукье-Тенвиля,