Речи палача. Сенсационные откровения французского экзекутора - [78]

«пропал!», так, так, так, давайте, вперед! Вот тут-то у меня и возникают сомнения. Я говорил отцу, это же невозможно! Как могут они так спокойно выносить суждения о помиловании? Представляю себе парня в канцелярии… так, так, так, так, давайте! одного или двух пропустим, а теперь… ну… давайте, десять, пятнадцать помилований. Именно тут кроется несправедливость. Вот этот парень, как он туда попал? Невозможно гак вот изучить жизнь человека меньше чем за полчаса. Необходимо досье, чтобы понимать, как он жил, когда был молодым… пострадал ли он, по сравнению с другим… есть ли у него какие-то заслуги. Невозможно обработать вот так вот пятнадцать, двадцать досье за день или за два. Да, тут возникают вопросы. Делалось ли это для примера? Не думаю, что дело было в адвокате, что было давление. Президент республики также имел свое слово. Он держал жизнь приговоренного в своих руках. Но как можно за, предположим, двадцать четыре часа представить президенту республики сорок досье. В Алжире, как я уже сказал, в феврале 1957 было двадцать казней. Двадцать казней за месяц! А значит, было как минимум восемьдесят помилованных! Больше восьмидесяти или ста помилованных. Как можно серьезно изучить более ста досье за такое короткое время?

Судебная ошибка

Насколько я за то, чтобы правосудие наносило удар, когда оно уверено в деле, настолько же, по-моему, когда существует несправедливость, необходимо ее признавать. И к сожалению, иногда бывают несправедливости. Людовик XVI отменил пытку в 1780, но Леопольд II,[60] брат Марии-Антуанетты, сделал лучше. Он отменил смертную казнь. Он даже задумал систему штрафов, которые могли бы послужить к возмещению ущерба людям, ставшим жертвой судебной ошибки! В последнее время, к несчастью, судебные ошибки имели место. Одна из них меня особенно поразила.

Один человек — его звали Агре — несмотря на выдвинутые против него обвинения, все отрицал. После многих лет тюрьмы он потребовал, чтобы его дело пересмотрели. Он отправил судье фалангу одного из своих пальцев. Ничего. Через некоторое время — вторую фалангу. Наконец его процесс открывается снова, и его объявляют невиновным. Невиновным! И вот члены суда и страховые компании принимаются спорить о сумме, предназначенной на возмещение причиненного ущерба. Семь лет тюрьмы, и они еще спорят! И ему дают нищенскую сумму: 270 тысяч франков! Фу! это недостойно! Недостойно об этом спорить! Как? 200,300 тысяч франков… Парню, который потерял молодость! Он отсидел семь лет ни за что! Невиновный, сидевший за решеткой — тут не время торговаться. Тут же они должны были дать ему пожизненную пенсию! Тут же как минимум 10 тысяч франков в месяц. Сразу же, сразу, без споров. А тут они спорят, как торговцы коврами! 25, 27 миллионов старых франков… Это недостойно! Это и сказал Агре. Он сказал: «Мое заключение оценивали, как торговцы коврами. Для меня главное, — сказал он, — чтобы меня провозгласили невиновным». Тюрьма — это уже ужасно, когда человек преступник, но когда он невиновен, это уже драма. Это несправедливо. Мы должны оказывать ему уважение до конца его жизни. Потому что член суда, например, продолжает свою жизнь, а тот парень ее потерял… может быть, его покинула жена, он потерял свое положение в обществе. Хорошо, мы его обелили, но он же все-таки страдал в тюрьме. Несчастный! Некоторые предпочли бы семь лет свободы, а не деньги. И общество за это в ответе. Парню, просидевшему семь лет в тюрьме ни за что, надо было бы сказать: «Господин, послушайте, мы ошиблись, мы приносим извинения, мы за это отвечаем. Государство приносит извинения, мы дадим вам новые миллионы и пожизненную пенсию». Вот это было бы правосудие.

Если бы я был судьей, я бы требовал смертной казни только в том случае, когда был бы абсолютно уверен. Я бы даже меньше требовал смертной казни, чем некоторые судьи. При малейшем сомнении я бы требовал оправдательного приговора. Требовать смертной казни надо было бы только в том случае, когда нет никаких сомнений и имеются доказательства криминалистической экспертизы. Потому что я ходил в тюрьмы, я знаю, что это такое. Однажды в ходе «событий» мы приезжаем на казнь, а в отеле нет мест! Заполнен. Мы оказались в тупике. И тогда в конце концов мы переночевали в тюрьме, в камерах. Все было корректно. Нам дачи одеяла и простыни, чистые и все такое. Я ночевал в тюрьме. Как только подумаю об этом! Так вот, когда видишь все это, решетки… человек кричит о своей невиновности, он невиновен, а никто его не слышит, это ужасно. Парень бьется головой об стену. Бывали такие, которые кончали жизнь самоубийством. Это ужасно!

Если, по несчастной случайности, я бы легально казнил невиновного, как простой экзекутор, я бы мог сказать, что я лишь подчинялся приказам. Но поскольку мои взгляды на правосудие чисты, жизнь моя превратилась бы в долгий кошмар. Я и так вздрагиваю, только подумав об этом. Да, если бы я сейчас узнал, что я принял участие в таком преступлении — в казни невиновного, — всю жизнь меня бы мучили угрызения совести. О! да, всю жизнь. Потому что я считал бы, что участвовал в убийстве. Невиновного! Тогда бы у меня, наверно, начались видения, кошмары. У меня никогда не было кошмаров. Иногда я бы очень хотел видеть сны, потому что во сне ты видишь детали, о которых уже не помнишь. В некоторых снах у тебя появляется видение, ты видишь… бессознательное. Так вот, никогда! Ни кошмаров, ничего. Даже смешно! Никогда. Двести казней, и никогда казнь мне не снилась.