Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи - [101]

Или моя действенность была направлена на то, чтобы определять человечество во мне самом, выразить одну из его сторон в своеобразной форме и точных очертаниях, и этим саморазвитием одновременно развивать мир, предоставляя общению свободных духов самостоятельное и свободное действование; для взора, обращенного на «ту задачу, остается безразличным, возникло ли непосредственно из этого вне меня что-либо, прочно утвержденное в сознании других людей, и связывается ли тотчас же мое действование с действованием других людей. Моя деятельность все же не была пустой; если только я сам в себе стал более определенным и своеобразным, то все же я положил основу и тому, чтобы действование другого человека рано или поздно столкнулось с моим в иной форме, чем прежде, и в сочетании с ним явственно воплотило мое дело. Поэтому созерцание самого себя никогда не наводит на меня уныния, и никогда я не пою жалобных песен о разбитой воле и неосуществленных намерениях, подобно тем, кто не проникает в свои глубины и мнит найти себя лишь в единичном и внешнем.

Ясно сознавая различие между внешним и внутренним, я знаю, кто я есть, и лишь во внутреннем действовании я нахожу самого себя, во внешнем же – только мир; и то и другое я хорошо умею различать, не теряясь, подобно тем, кто, блуждая во тьме, шатается из стороны в сторону. Поэтому я также знаю, где надлежит искать свободу и ее священное чувство, вечно скрытое от тех, чей взор сосредоточен лишь на внешней деятельности и жизни людей. Как бы такой человек ни углублялся в тысячи обманчивых путей созерцания, и куда бы ни направлял свои мечты и мысли, даже если бы он легко достигал всего остального, – это понятие ускользает от его мышления. Он не только следует явным указаниям необходимости; в суеверной мудрости и в рабской покорности он должен искать ее и верить в нее даже там, где он ее не видит; и свобода кажется ему только личиной, под которой то в шутку, то ради сознательного обмана скрывается необходимость. Так как действование и мышление такого человека, порабощенного чувственным миром, имеет лишь внешний характер, то он и видит во всем лишь внешнюю и разъединенную сторону. И даже себя самого он может признать лишь множеством беглых явлений, из которых одно всегда устраняет и разрушает другое и которые в совокупности не могут быть постигнуты; перед его взором цельная картина его существа растекается в тысячи противоречий. Конечно, во внешнем действии одно единичное противоречит другому, действие устраняет страдание, мышление разрушает ощущение, и созерцание вынуждает к бездеятельному покою живые силы, стремящиеся вовне. Но в глубине духа все едино, каждое действие есть лишь дополнение иного, и каждое содержит в себе иное. И потому созерцание выносит меня также далеко за пределы единичного, которое доступно обозрению в определенной последовательности и точном отграничении. Нет действия во мне, которое я надлежащим образом мог бы созерцать обособленно и о котором я мог бы затем сказать, что оно есть нечто целое. Каждое действие всегда ведет меня к целостному единству моего существа, ничто не разделено, и всякая деятельность сопровождает иную; созерцание нигде не встречает границ, оно должно всегда оставаться незавершенным, если хочет оставаться живым. И точно так же я не могу воспринять всего моего существа, не созерцая человечества и не уясняя себе своего места и положения в его царстве; а человечество – кто способен мыслить его, не отдаваясь стремлению мысленно погрузиться в неизмеримую область всех форм и ступеней духа?

Итак, лишь самосозерцание, и оно одно, дает мне силы выполнить возвышенное требование, чтобы проводить свою жизнь не только смертным в царстве времени, но и бессмертным в области вечности, не только в земном, но и в божественном мире. Мои земные действия легко уносятся в потоке времени, представления и чувства сменяются, и ни одного из них я не в силах удержать; быстро уносится и поле действия, которое я играючи подготовил себе, и на верной волне поток несет меня неустанно навстречу новому. Но как только я обращаю взор на свое внутреннее я, то я, вместе с тем, сознаю себя в царстве вечности; я созерцаю жизнь духа, и ее не может и вменить никакой мир, не может разрушить никакое время, ибо она сама созидает мир и время. И мне не нужно, чтобы час, отделяющий один год от другого, призывал меня к наслаждению вечным и раскрывал мне духовные очи, которые ведь у многих закрыты, даже когда сердце бьется и члены движутся. Кто раз вкусил от божественной жизни, тот хотел бы всегда чести ее; всякое действие должно сопровождаться созерцанием таинств духа; и тогда во всякое мгновение человек может также жить вне времени, как участник высшего мира.

Правда, даже мудрецы говорят: будь умеренным и удовлетворяйся одним, жить есть одно дело, а погружаться в глубины созерцания – иное; когда ты быстро несешься в потоке времени по миру, ты не можешь вместе с тем спокойно созерцать свое внутреннее существо. И художники говорят: измышляя и творя, душа должна всецело растворяться в своем предмете и не вправе знать, что она делает. Но мужайся, моя душа, не внемли рассудительному оклику! спеши навстречу своей цели! быть может, она иная, чем у этих людей. Человек способен на бо́льшее, чем он мнит; но даже стремясь к величайшему, он достигает лишь части. Если самое тайное внутреннее мышление мудреца может одновременно быть действием на мир вовне – сообщением ему мыслей и наставлением его, – то почему же это внешнее действие в мире, каково бы оно ни было, не может быть одновременно тихим созерцанием действия? Если самосозерцание духа есть божественный источник всякого творчества и искусства и если он только в себе может найти то, что он воплощает в бессмертных творениях, почему же при всяком творчестве и воплощении, которое выражает всегда только его самого, он не может обратить взор и на самого себя? Не разделяй того, что навеки соединено, не дроби своего существа, которое не может лишиться ни действования, ни знания о последнем, не разрушая самого себя. Приводи в движение все в мире и осуществляй все, что́ можешь, отдавайся сознанию своих прирожденных границ, пользуйся всеми средствами духовного общения, обнаруживай своеобразное в себе и налагай свой отпечаток на все, окружающее тебя, трудись над священными творениями человечества, привлекай к себе все дружественные души; но всегда заглядывай в самого себя, знай, что́ ты делаешь, и постигни меру и форму своей действенности. Мысль, в которой они стремятся постигнуть Божество, вечно для них недостижимое, содержит все же правду прекрасного символа того, чем должен быть человек. Мир дан духу силою его воли; высшая свобода скрыта в его деятельности, которая выражается в его многообразном действовании вовне; и неизменно сознавая самого себя и свою тождественность в этом действовании, он живет блаженною жизнью. Итак, дух не нуждается ни в чем, кроме себя самого; и никогда созерцание не покидает предмета, никогда предмет не умирает ранее созерцания. Так они измыслили и бессмертие, которое они весьма нетребовательно ищут лишь по окончании времени, вместо того, чтобы искать его внутри времени и над ним, и их басни мудрее их самих. Ведь чувственному человеку внутреннее действование кажется лишь тенью внешнего деяния, и потому они поместили душу навеки в царство теней, и решили, что там внизу ее темная жизнь состоит в убогом отражении ее прежней деятельности. Но яснее Олимпа то, что́ скудное сознание изгнало в подземную тьму, и царство теней есть для меня уже здесь прообраз действительности. Для них Божество находится вне временного мира, и они навсегда освобождают человека по смерти от границ времени, чтобы он созерцал и восхвалял Божество; но уже в этой жизни дух витает над миром времени, и такое созерцание есть вечность и небесное блаженство бессмертного песнопения. Посему начни уже ныне свою вечную жизнь в неустанном самосозерцании; не заботься о том, что придет, не плачь о том, что ушло; но заботься не потерять самого себя и плачь, если ты слепо несешься в потоке времени, не храня неба в себе самом.