Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи - [103]

Если бы это было единственным, чего я требую от себя, – как давно мог бы я предаться покою и, завершив свое дело, ждать конца! Ибо моя вера стоит для меня непоколебимо твердо, и я считал бы позорной трусостью, которой не ведает моя душа, ожидать от долгой жизни последнего подтверждения моей уверенности и боязливо сомневаться, не случится ли что-либо, что было бы в силах низвергнуть меня с высот разума и погрузить в животную темноту и чувственную обособленность. Но и мне даны в уделе сомнения; когда описанная цель была достигнута, мне предстала новая и высшая цель; и самосозерцание, улавливая ее то яснее, то слабее, не всегда знает, на каком пути я приближаюсь к ней, в каком месте пути я стою, и колеблется в своем суждении. Но все же оно становится более уверенным и более подтверждается, чем чаще я возвращаюсь к старому исследованию. Но как бы далека ни была от меня достоверность, я стал бы лишь молча и без жалоб искать ее: ибо сильнее сомнений радость о том, что мне известна цель моих исканий и что я избегнул обычного заблуждения, которое на всю жизнь ослепляет многих лучших людей и препятствует им подняться до надлежащей высоты жизни. Долгое время и я удовлетворялся тем, что нашел разум; и почитая превыше всего однородность бытия, я думал, что для каждого случая есть только одна правда, что поведение должно быть для всех одинаковым и что один человек отличается от другого лишь своеобразием своего положения и места. Человечность, казалось мне, имеет различные обнаружения лишь в многообразии внешних действий; внутренний человек не должен быть своеобразно развитым существом, а всюду каждый сам по себе должен быть равен другому.

Так лишь постепенно находит себя человек, и не всем доступно полное самосознание! Когда человек, презирая недостойную обособленность чувственной животной жизни, приобретает сознание общечеловечности и подчиняет себя долгу, он не способен тотчас же поднять свой взор к высшей самобытности духовного развития и нравственности, созерцать и понимать природу, созданную свободой и слившуюся с ней воедино. Большинство людей укрепляют себя в неопределенном промежуточном состоянии; правда, они действительно обнаруживают в себе все составные части человечества; но все, кто не восприняли мысли о своеобразии отдельного существа, подобны грубой массе камня, которому не хватало простора и покоя, чтобы, кристализуясь, достигнуть своеобразной формы. Мной же овладела эта мысль. Ненадолго мог я успокоиться на одном лишь чувстве свободы; я спрашивал, для чего же тогда нужна личность и единство текучего преходящего сознания во мне? И меня влекло искать высшее нравственное начало, которое открывало бы смысл личности. Меня не удовлетворяло убеждение, что человечество должно существовать как однородная масса, которая хотя и раздроблена в своем внешнем проявлении, но внутренне всюду тождественна. Меня удивляло, что, согласно этому убеждению, отдельные духовные образы людей приобретают характер устойчивого единства преходящих явлений без всякого внутреннего основания, лишь по внешним причинам, в силу трения и соприкосновения.

Так открылось мне то, что с того времени более всего возвышает меня; мне уяснилось, что каждый человек должен на свой лад выражать человечество через своеобразное смешение его элементов, чтобы человечество обнаруживалось всеми способами и чтобы в полноте пространства и времени осуществилось все многообразие, которое может таиться в его лоне. Преимущественно эта мысль возвысила меня и отделила от низшей и менее развитой окружающей среды; в силу ее я сознаю себя лично желанным и, следовательно, избранным творением Божества, – творением, которому дана особая форма и особое развитие; и свободное деяние, лежащее в основе этой мысли, соединило и тесно сплело в своеобразное существо элементы человеческой природы. Если бы я с того времени всегда столь же определенно чувствовал и столь же упорно созерцал своеобразное в себе, как я созерцал общечеловеческое в себе; если бы я самостоятельно осознал все действия и ограничения, которые суть результат этого свободного деяния, и неустанно следил за дальнейшим развитием всякого проявления моей природы, – то я не мог бы сомневаться и в том, какая область человечества принадлежит мне и где мне искать общей почвы для моего места в мире и моих границ; я должен был бы точно измерить все содержание моего существа, знать каждую точку своих границ и пророчески ведать, чем я еще могу быть и стать. Однако лишь с трудом и поздно человек достигает полного сознания своего своеобразия; не всегда он решает заглянуть в него, и охотнее направляет взор на общее достояние человечества, к которому он уже издавна прилепился с любовью и благодарностью; и часто он даже сомневается, следует ли ему, в качестве самобытного существа, как бы вновь оторваться от целого, и не рискует ли он, смешав чувственное с духовным, снова впасть в старую недопустимую ограниченность и замкнуться в узком круге внешней личности; и лишь поздно он научается надлежащим образом ценить свое высшее преимущество и пользоваться им. Поэтому прерванное сознание должно долго оставаться колеблющимся; самобытное стремление природы часто не замечается, и когда яснее всего обнаруживаются ее границы, то взор часто слишком легко скользит по этим очертаниям, и прикрепляется к неопределенному целому там, где именно в отрицании сказывается самобытность. Я могу быть доволен тем, насколько воля уже одолела косность и насколько упражнение обострило взор, от которого ускользает лишь немногое. Если теперь я свершаю что бы то ни было по собственному духу и чувству, то воображение, для доказательства моей внутренней определенности, открывает мне тысячи способов, какими здесь можно было действовать в ином духе, не нарушая законов человечества; я вдумываюсь в тысячи духовных направлений, и тем отчетливее усматриваю свое собственное.