Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи - [104]

Но так как образ моего я еще не стоит передо мною завершенным во всех своих чертах и так как его истинность еще не обеспечена мне неразрывной связью светлого самосознания, то и самосозерцание еще не может идти всегда равномерным и спокойным шагом; оно должно намеренно воспроизводить иногда все мои действия и стремления, всю историю моего я, и не может пренебрегать мнением друзей, которым я охотно даю заглянуть в свою душу, если их голос расходится с моим собственным суждением. Правда, я кажусь себе тем же самым, каким я был и прежде, когда возникла моя лучшая жизнь, только более устойчивым и определенным. Да и как мог бы человек, раз достигнув независимого и самобытного бытия, посредине своего развития и совершенствования внезапно найти в себе новое направление? или как может оно встретиться ему без его ведома? Что нам нередко кажется таким непонятным изменением в человеке, есть, конечно, либо обманчивая видимость, основанная на изменении внешних предметов, либо же исправление нашего прежнего воззрения, открывающее нам более глубоко внутреннюю сущность человека, о которой мы раньше судили слишком бегло и потому ошибочно. Главное же – либо я никогда не понимал самого себя, либо же я и теперь таков, каким прежде считал себя; и всякое видимое противоречие, если созерцание разрешит его, должно тем точнее показать мне, где и в чем скрыты и гармонически связаны последние концы моего существа.

Из всех противоположностей в призваниях и деятельностях людей, в которых, вместе с тем, обнаруживается и различие их натур, для меня лично с наибольшей силой выступает следующая. Созидать в себе самом ясный образ человечества путем многообразной деятельности или воплощать его вовне с помощью искусных творений так, чтобы каждый понимал, что мы хотели выразить ими, – эти два направления слишком различны, чтобы они могли быть в равной мере уделены многим. Правда, кто стоит лишь в преддверии нравственности и, и качестве новичка, лишен точных мерил для самоограничения, тот склонен грубо перемешивать то и другое, оставаясь мало производительным в обоих направлениях; и потому и жизнь большинства людей колеблется между той и другой стороной. Но кто уже глубже проник в святилище нравственности, тот вскоре будет преимущественно отдаваться одному стремлению, и лишь в скудной мере сможет соучаствовать в другом. Лишь в конце оба пути, по-видимому, снова сближаются между собой, так что их сочетание доступно только такому совершенству, которого редко достигает человек. Могло ли мне быть сомнительным, какой из двух путей я избрал для себя? Я так решительно избегал всегда заботы о том, что́ нужно для развития художника, и так страстно стремился к тому, что́ полезно для собственного развития, что́ ускоряет и укрепляет его определенность, – что здесь мне не остается никакого сомнения. Художник с неразделенной любовью влечется к чему-либо из того, что может стать знаком и символом человечества; один роется в сокровищнице языков, другой преобразует в мир хаос звуков, третий ищет тайный смысл и гармонию в прекрасной игре цветов природы. В каждом творении, которое открывается им, они испытуют впечатление всех частей, связь и закон целого, и часто более наслаждаются искусным сосудом, чем таящимся в нем драгоценным содержанием. Тогда в них возникают новые замыслы новых творений, и эти замыслы тайно питаются в сознании и растут, хранимые в тихой замкнутости. Усердие не ведает покоя, планы и осуществления вечно меняются. Неустанное упражнение постепенно совершенствует художественную деятельность, более зрелое суждение укрощает и обуздывает фантазию, и этим путем творческая природа художника идет к своей цели – совершенству.

Мне же мое чувство открыло все это лишь в других, тогда как моей собственной деятельности это остается чуждым. Правда, я люблю с благоговением созерцать творения художников; но во всяком художественном произведении ярче, чем искусство его творца, для меня сияют отраженные в нем черты человечности; лишь в позднейшем размышлении я с трудом овладеваю самим искусством, и лишь немногое постигаю в его сущности. Я свободно отдаюсь свободной природе, и когда предо мной выступают ее прекрасные, многозначительные символы, все они пробуждают во мне настроения и мысли, но я не испытываю могущественного влечения преобразить в самостоятельное творение и представить в иной, более определенной форме то, что́ я созерцал. И если я должен, что-либо изобразить, то я никогда не дорожу тем, чтобы сгладить последние следы противодействия материала и насильственно добиться совершенства, как к тому стремится художник; поэтому я избегаю упражнения, и если я раз выразил в действии таящееся во мне, я уже не забочусь о том, чтобы действие часто повторялось во все более прекрасных и отчетливых формах. Свободный досуг есть мое излюбленное божество; в нем человек научается с непредвзятым чувством понимать и определять самого себя, в нем мысль основывает свое могущество, чтобы потом уже легко властвовать над всем, когда мир требует от нее и действий. Поэтому также я не могу, подобно художнику, творить в одиночестве; в одиночестве у меня иссыхают соки души и останавливается течение мыслей; я рвусь наружу к многообразному общению с иными душами, – и не только для того, чтобы созерцать, сколько имеется человеческих черт, которые надолго, а быть может и навсегда, останутся мне чуждыми, и что́, напротив, может стать моим собственным достоянием; нет, общение мне нужно и для того, чтобы через духовный обмен все прочнее утверждать свое собственное существо. Ненасытимая жажда дальнейшего саморазвития не дозволяет мне давать внешнее завершение действию, обнаружению внутреннего содержания; я бросаю в мир действие и слово, и меня не заботит, проникнет ли сознание зрителей и слушателей сквозь грубую шелуху и удастся ли им найти внутреннюю мысль и мой собственный дух в несовершенном выражении. У меня нет ни времени, ни охоты спрашивать об этом, я должен идти прочь с того места, на котором я только что стоял, чтобы новым действием и новой мыслью по возможности довести до завершения в краткой жизни свое существо. Будучи нехудожественной душой, я ненавижу даже дважды повторяться. Поэтому я охотно свершаю все в общении: при внутреннем мышлении, при созерцании, при усвоении чужого я нуждаюсь в присутствии какого-либо любимого существа, чтобы за внутренним процессом тотчас же следовал духовный обмен и чтобы сладкий и легкий дар дружбы облегчал мне согласоваться с миром. Так это было, так это и есть теперь, и я еще настолько далек от своей цели, что я навсегда отказываюсь искать чего-либо за ее пределами. Конечно, я прав, – и это подтверждают и друзья, – исключая себя из священной области художников. Охотно я отрекаюсь от всего, что́ я получил от них, если только благодаря этому я смогу признать себя менее несовершенным в том месте, в котором я укрепился.