Реальность 7.11 - [95]

— Поэтому ты меня и выбрал?

— Как сказать — выбрал… Я клюнул на Афидмана, а он выбрал тебя. И вовсе не за те добродетели, которые ты сам в себе ценишь. Не за гуманизм, а за нечто прямо противоположное.

— За что?

— Ну-у, это трудно сформулировать так, чтобы ты проникся в должной степени.

— Но попробовать-то можно?

— Ладно, я попытаюсь… — Он потёр зажмуренные глаза пальцами и после сосредоточенной паузы выдохнул:

— Тхещь.

— Что? — не понял я.

— Мне интересно, как ты это слышишь, повтори.

— Тхещь?

Риомишвард от души расхохотался.

— Вот они, издержки общего языка! Поколение Калиоты… Но скажи я, что Афидман — просто вещь, ты бы точно обиделся.

— К чему всё это, я не…

— К тому, что Афидман — вещь с определённым артиклем. В английском языке было такое деление — как по мне, очень удачное. Какая-то абстрактная вещь или конкретная тхещь — чувствуешь разницу?

Я неуверенно кивнул.

— Да, Алекс Бор, если веришь моему чутью, поверь и в то, что Афидман — орудие. Ничем иным он себя сознавать не может. И выбрал он тебя так, как орудие, будь оно разумным, подбирало бы себе хозяина. С этой точки зрения, ты — такая же его собственность, как он — твоя.

У меня голова пошла кругом от этих объяснений.

— Не понимаешь? — полуутвердительно сказал Эд. — Ладно, не пугайся. Мои последние слова про собственность — они, скорее, о будущем, чем о настоящем. Просто знай, что у тебя есть на него права.

И добавил совсем уж загадочно:

— Много званых, да мало избранных.

Это был наш последний длинный и важный разговор. И хотя мы прошли вместе ещё не менее километра, беседа больше не клеилась. Возможно, авгур деликатно отдалился, чтобы дать мне время переварить услышанное. Но я не отличник. Не настолько способный ученик, чтобы сразу всё это осмыслить. Беспокойству, которое я испытывал, не было подходящего названия, я не мог облечь его в слова. И оно отступало всё дальше перед лицом очевидной слабости Риомишварда. Авгур начал двигаться какими-то непонятными рывками: он то и дело отставал, плёлся как сонная муха, потом, вскинувшись, делал несколько быстрых шагов, нагонял меня и какое-то время, тяжело дыша, шагал рядом, но ноги его то и дело заплетались, запинались о шпалы. Он производил впечатление человека, бредущего против течения. Я старательно приноравливался к его неровному шагу, но вскоре Эдвард начал выписывать совсем уж несуразные кренделя. Не утерпев, я спросил:

— Как ты себя чувствуешь?

Сказано это было достаточно резко, потому что настроение моё снова изменилось: я рвался вперёд, желая скорее покончить с доверенным мне заданием. И грызли меня подспудные опасения, что отпущенное нам время стремительно истекает. Риомишвард виновато поднял голову. Он дрожал, и я заметил испарину, блестевшую на его висках. Но сказал он только одно:

— Нормально.

Мы зашагали дальше, авгур почти сразу отстал, а я про себя побожился, что больше не стану ни подгонять его, ни донимать расспросами. Пусть сам назначит точку, в которой наши пути расходятся. Потому что в эту минуту я уже точно знал: расставание наше не за горами. Наш сумбурный, горячечный диалог был только прелюдией к прощанию. Не знаю, насколько осознанно действовал Эдвард, но все его недавние реплики внезапно слились для меня в одно большое и грустное напутствие.

Он продержался ещё два десятка метров, после чего выпалил: «Всё! Баста!» — и ничком повалился на шпалы. Я сел, прислушиваясь к его стеснённому дыханию. Не поднимая головы, авгур сказал:

— Сопротивление неимоверное… Прости за эти задержки. Я до последнего надеялся, что прорвусь.

Я пораскинул мозгами, вспомнил слова Кобольда о раскалённой спице в спине и пересказал это Эдварду. Он медленно, морщась, перевалился на бок и усмехнулся.

— Каждому своё… Скажи, когда ты пришёл в Таблицу, ты ведь не подписывал никаких бумаг? В кабинете у мэра…

— Вроде бы нет, — сказал я удивлённо.

— И не подписывай никогда. Страшный человек этот Ирвинг Дж. Терсиппер. Был когда-то неплохим писателем, между прочим… Видишь, как всё складывается? Я тогда ещё удивился, зачем им контракт… Всего-то подпись на бумажке, архаика, а какие последствия…

Это могло показаться бредом измученного или сходящего с ума человека, но такая версия ни капли не объясняла превращение здорового и бодрого авгура в еле ковыляющую развалину. Поэтому я спросил:

— И что теперь?

— Делать нечего, поплетусь обратно. Мог бы заподозрить неладное, когда они так легко меня отпустили… А ты молодец, — он покосился на меня со смесью одобрения и ехидства, — догадался быстрее, чем я. Так что, видишь, даже авгуры небезупречны… Как они меня так поймали, а?

Так мог бы сказать блестящий игрок, которому впервые в жизни поставили шах и мат. Но Эдвард не просто нервничал или досадовал — он боялся. Боялся по-крупному, до дрожи в пальцах, до неконтролируемой паники. Я сказал наобум, только чтобы не подцепить от него этот страх:

— Разве за возвращение наказывают? Что они — изобьют тебя, расстреляют?

— Есть вещи пострашнее физической боли, — со вздохом ответил он. — Любой эмпат, угодивший в здешние силки, рано или поздно задаётся вопросом: «где остальные мои товарищи?» Где все прочие легализованные эмпаты, которые по закону должны работать на Церковь? Дюжина человек, пристёгнутых к моему подразделению, — это ничто в масштабах Таблицы. Куда убрали остальных?