Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siècle до Вознесенского. Том 1. Время символизма - [52]
Ваша Зин. Г.
P. S. Нет, я вам 3 раза писала, это четвертое. Послушайте, пришлите мне роман Кузьмина <так!>[340]. Я вам его верну.
Дима ваши письма получил.
<Печатный адрес[341]>
16 Mai <19>06
Милый мой Валичка! Не смущаясь нисколько вашим молчанием, пишу вам третье по счету письмо, ибо третий раз испытываю желание говорить с вами. Вероятно (по естественному закону), это желание будет являться все реже (ничто не может упорствовать в жизни без поощрения) — но пока — оно есть.
Все петербуржцы в экстазе и страстях: солнце сияет, штандарт скачет, Кареев развевается, кадеты торжествуют[342]. Отчасти есть какое-то глупое чувство зависти (а может, и не глупое) — и Париж кажется уныл. Но особенно унылы русские, — наша, близкая всем нам братия. Обшарканный мэоно-социалист Минский, ждущий амнистии (и кой черт он из нее получит?) и не знающий, что ему делать «со своей девой», которую никто замуж не берет — философией мэонизма[343]. Склонный с горя (или по легкомыслию) начать сызнова ухаживать за мной. Бела, впавшая уже в кретинизм от страха ко мне, назначающая напрасные свидания Дм. С-чу в Café Soufflet[344]. Бальмонт, серый и злобный, без всякой игры (cтоит быть Бальмонтом, чтобы ютиться все-таки со своей седой и унылой Екатериной[345], а «метреску-Елену» — как говорит жена — селить в пансионе рядом!). Наконец, Бенуа, у которого мы с Димой были в прошлое воскресенье. Сегодня он у нас обедает между каким-то концертом с Нуроком[346] (сего не видали!) и лекцией Бальмонта «О мертвых костях»[347]. Ну, мы на эти кости не пойдем. У Бенуа такая миквища[348], что мы к концу визита почти сознание потеряли. Что от него требовать после этого? Кишение детей в крошечной квартирке, среди пыли, беспорядка и грязи обезьяны, которая непрерывно пищит, непрерывно мучимая детьми, как ни зычно кричит Анна Карловна[349], «вполне посвятившая себя детям». В столовой же и брачная постель, накрытая турецкой шалью; постель, пожалуй, достаточно широкая для поцелуя, но отнюдь не для сна двух индивидуумов. Вашего возлюбленного Смирнова (он там) я не видала, но он «друг детей» Бенуиных. По-моему — мертвая собака[350]! Извините.
У нас чудесное «хозяйство». Ничего нет, в салоне — только ящики, но просторно, чисто, культурно и светло. Целыми днями не видаемся. Чтобы пройти к Дм. С. — мне нужно победить массу пустого пространства. Вообще живем в наивысочайшей роскоши. Мебель (minimum) только салонная. Под балконами платаны, совсем еще весенние. Но при этом романтизма в нашей жизни никакого; я и ненавижу его[351].
Вас, кажется, Бердяев возлюбил, Валичка? Правда ли? А вы его, тоже? Или нет?
Простите… или нет, извините это сплетническое письмо. Что Бакст? Он все зовет Белу «на родину». Не стал ли кадетом? Ну, довольно, однако. Все-таки жду поощрения.
Зиночка.
<Печатный адрес>
19 Июля <19>06.
«Дима совсем перестал писать. Напишите, пожалуйста».
Ах, Валичка! Вы знаете, как я уважаю ваш верный интерес к Диме, но все же я не могу согласиться не существовать, — даже и для вас. В данном случае вы погрешили против Канта: сделали меня средством, а я человек. Следовало бы наказать вас, написать вам длинное метафизическое письмо о собственных моих отвлеченностях… но я не зла и сострадательна. Да и письмо ваше такое забавное и остроумное, что я объективно прочла его с удовольствием. Дима не с меньшим, я думаю. Послезавтра мы едем в Бретань, в какую-то дыру[352], откуда пришлю вам карточку с адресом, даже если бы Дима не прислал. Я уж верная, и вы это отлично знаете. За неимением непосредственных известий — все-таки и я могу служить.
Никого из вам известных людей не видим, да и вообще последнее время мало кого видим. Париж пустеет. Особенно русских мало. Но мы (главным образом, Дима) заняты анархистами-либертэрами[353]. Кроме Армана и его кружка (эти наши общие и бывают у нас) — Дима ходит во все отъявленные <так!> редакции и грызет Жанов Гравов и т. п.[354] Д. С. пишет статью для сборника[355], а мы с Димой ругаемся и спорим о синдикализме, причем он мне доказывает, что я ничего не знаю, а я ему — что он ничего не понимает. Часто после столь плодотворно проведенного дня мы вместе отправляемся — кто в Marigny, кто в иного сорта «притон», кто просто на бульвары. Меня один раз Д. С. поймал на бульваре в непоказанный час и долго бранил, что я попаду в участок и «опозорю его имя». Но я твердо верю, что мой дух парализует мою юбку — раз, и что даже если бы и не для всех, то и с «женщиной» беды не случится, если она к ней не стремится.
