Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siècle до Вознесенского. Том 1. Время символизма - [39]

Зина Мережковская.

10

Елизаветино,

Балт<ийской> ж. дор.

<дача> Аврора.

17 Июня, <18>98.

Дорогая моя Варвара Дмитриевна, наконец-то весточка от вас! Я начинала уже беспокоиться, я знаю, что Николай-то Николаевич наверно в Петербурге и перешлет мое письмо, где бы вы ни были. Нет ничего хуже болезни на свете; воображаю, как вы измучены и расстроены, от всей души вам сочувствую. Напрасно вы думаете, что меня не интересуют «семейные» разговоры: это не семейные, а душевные, а душа милого и дорогого человека, — каковы для меня вы, — это больше, чем интересное, это главное, это все. Если бы моя мать заболела или кто-нибудь из близких, я уверена, что об этом только и писала бы вам и ни на минуту не усумнилась бы, что это вам не покажется скучно. Напишите мне, вполне ли оправились ваши, как чувствует себя вообще Дмитрий Васильевич и собирается ли он нынче куда-нибудь за границу. Мое заграничное лечение, конечно, было оборвано, я чувствовала ясно, что мне следует там остаться хоть до зимы, но что можно сделать против force majeure?[239] Надо было вернуться, а вернувшись надо работать, да еще так, как никогда. Я уже и теперь чувствую себя не вполне хорошо, погода стоит ужасная, — и меня мучит мысль, что к зиме опять разболеюсь, а это, правда, теперь невозможно.

Кто вам делал ваш перевод, что вы так должны с ним мучиться?[240] Не mlle Julie Загуляева, надеюсь?[241] Что касается Волынского и Люб<ови> Як<овлевны>, — то я решительно о них ничего не знаю[242]. Слышала, что Л<юбовь> Я<ковлевна> уехала за границу и что журнал приостановила на три-два месяца. Перед нашим отъездом у Дм<итрия> Серг<ееви>ча с Волынск<им> были какие-то трагикомические истории по поводу «Л<еонардо> да Винчи», чуть ли не вызов на дуэль, причем все шло от В<олынского>го, и Дм<итрий> С<ергеевич> прекратил это лишь отсылая все письма нераспечатанными. Но отношения прекращены раз навсегда[243].

Напишите мне о своей книге. Знаю, что в вашем настроении трудно писать, но иногда именно в этом настроении писать бывает необходимо. Я тогда пишу стихи, а вы?

Обнимаю вас от всего сердца, душевный привет Дмитрию Васильевичу и Николаю Николаевичу. Часто ли он к вам приезжает? Пишите мне, порадуете меня очень!

Зин. Мережковская.

11

Ст. Елизаветино, Балт<ийской> ж.д.

Им<ение> Дылицы, д<ача> Аврора.

18 Июля, <18>98

Дорогая Варвара Дмитриевна! Жду не дождусь весточки от вас — а весточки нет. Я вам писала отсюда уже больше месяца тому назад. Не больны ли вы? Или настроение такое плохое, что не хочется сесть за письмо? Тогда скажите только, что вы здоровы, а я терпеливо подожду, пока переменится настроение или пока вы вспомните, что я вам не чужая и что со мной можно говорить даже и тогда, когда тяжело на душе.

Здоровы ли все ваши? Шлю им сердечный привет. Работаю много, но все недовольна. И здоровье мое не позволяет отдаться работе, как нужно.

Обнимаю вас, дорогая, и непременно жду хоть двух строк.

Ваша

Зина Мережковская.

12

Елизаветино, Балт<ийской> ж.д.

19 Июля, <18>98, дача Аврора.

Дорогая Варвара Дмитриевна, только что отправила вам несколько слов, так как обеспокоилась вашим молчанием, — и сегодня утром получила, наконец, от вас письмо. Вот и вышло, как я предполагала, т. е. что вы были в дурном настроении и потому не хотели писать. Это меня очень огорчает, это значит, что вы относитесь ко мне внешним образом, можете говорить со мною лишь тогда, когда состояние духа более или менее равнодушное, когда можно думать о посторонних предметах. И то сказать, ведь вы меня совершенно не знаете изнутри, и даже к Урусову отнеслись с большим доверием[244]. Я, впрочем, не удивляюсь, что он вам ответил так, как ответил. Я очень люблю Урусова, он чудный человек, незаменимый, когда живется весело и покойно или когда нужно помочь во внешней беде; но со сложными психологическими тревогами я бы никогда к нему не обратилась. Он и в себе их не любит и, наверно, шутит с ними и над ними.

Фельетона Минского я не читала[245]. Но я вполне согласна с вами, что если он низкопоклонничает перед Толстым, — то он в неправде, хотя ведь совершенно нельзя знать по тому, что он пишет, — что он думает. У него особенная, стихийная неискренность, которая мне даже иногда нравится, как все совершенное. О Львовиче[246], по-моему, просто не стоит говорить, до такой степени это мало, случайно и ни к искусству, ни к правде ни малейшего отношения не имеет. Я вообще против того, чтобы ломать копья над ничтожными и некрасивыми явлениями: их просто не видишь и самым спокойным и праведным образом проходишь мимо. Я бы даже не стала писать и спорить о позднейших произведениях, вроде статьи об искусстве[247], и самого Толстого. Зачем унижать гения, — вы совершенно правы, — будем благодарны за то истинно прекрасное и великое, что он нам дал — и пройдем тихо мимо ненужно-жалкого, даже не судя. Я не могу говорить о степени его музыкальности — я не знаю; а последнее время я стала особенно робка в моих мыслях о музыке — я вам скажу, почему. Музыка для меня — одна из великих загадок. Чем больше я о ней думаю — а я о ней особенно думаю теперь — тем меньше понимаю, что это такое. Если это искусство — то почему оно так отлично от других, будто иная, самостоятельная стихия? У меня даже есть теория о невозможности символизма в музыке — я вам ее сообщу в другой раз. Я выросла в особенно музыкальной семье, но потом, войдя в литературу, совсем отвернулась от музыки, отчасти потому, что больше способностей имела к письму, отчасти же намеренно, потому что чувствовала в музыке бездну, в которую нужно броситься совсем, — и бездну, непонятую разумом, а все не ясное (для себя), не уясненное, скорее, — я, по моему характеру, не люблю, потому что оно заставляет меня страдать. В последнее же мое путешествие, нынче весной, я встретилась с одной барышней, музыкантшей-композиторшей, с которой мы очень сошлись