Развязка - [20]

Облако печали, смешанное с досадой, проступило в лице девушки при этом прямом отказе.

-- Жадный ты, скупой! -- заговорила она горячо и с упрёком в голосе и даже встала с места и остановилась перед Бронским. -- Все вы русские такие! Чего ты хочешь? Жениться хочешь, завладеть меня хочешь как вещь свою? Я не вещь твоя, я своя собственная...

-- Оставь меня! -- сказал Бронский глухим голосом.

Он ощущал грубую элементарную боль, как будто его резали или прижигали раскалённым железом, и еле удерживался, чтобы не крикнуть во весь голос.

-- Ох ты, лютой! -- сказала девушка, глядя на его изменившееся лицо. -- Я бы за тебя пошла, ты бы убил меня от злости твоей... Я не могу по-вашему жить. Мы не можем по-вашему жить, мы, пропадинские девки, мы добрые как наша матушка река... Ах, грех какой! -- прибавила она немедленно, в свою очередь переводя глаза на реку и видя начало ледохода, -- изломилась матушка, а я и не увидала за тобой...

Из дверей крайнего городского дома опрометью выбежал казак и, сбежав к реке, поспешно бросил в воду щепотку соли и муки в виде умилостивительной жертвы. Жители палили из ружей, празднуя вскрытие. А река тихо катилась вперёд и несла свой лёд, постепенно вздуваясь и забивая берега осколками.

-- Ух ты! -- повторила Маша с упрёком. -- Мучится наша матушка, кормилица наша родная, -- прибавила она опять с глубокой жалостью, переводя взгляд к реке.

Пропадинские жители относились к реке как к живому существу и жалели о ней как о женщине. Вскрытие льдов приравнивалось к родовым мукам, беременные женщины даже избегали смотреть на реку, чтобы не увеличить её страданий. В душе Маши какой-то необъяснимой связью соединялись вместе укор этому чужому юноше и жалость к реке, мучимой ледоходом, как будто Бронский одинаково жестоко относился и к девушке, и к её широкой покровительнице, реке Пропаде.

-- Российский ты, -- сказала Маша, глядя на Бронского враждебными глазами, -- чужак-чуженин. Небось, увёз бы меня от матушки-реки на вашу сухую землю. Чтобы я засохла вся, голодом извелась, без рыбки святой, на сухом хлебе вашем...

Она решительно повернулась и пошла, направляясь к городу, и, отойдя несколько шагов, тихонько запела старинную песню:

Сговорила меня мать

За чуженина отдать.

Нейду, нейду, матушка,

Нейду и не слушаю.

Она, видимо, желала подчеркнуть, что разрыв между нею и Бронским совершился окончательно, и отныне никакие попытки к сближению невозможны.

Бронский остался на берегу и продолжал сидеть и рассеянно смотреть на движение льда на реке. Он чувствовал в душе странное, непривычное раздвоение, как будто он разделился на два отдельных человека, и оба они были одинаково чужды его деятельной и цельной природе.

Один человек был грубого первобытного типа как пещерный троглодит. Он имел крепкое тело, любил тучную еду, тяжёлую работу. Теперь он требовал от жизни всю сумму грубых наслаждений, которые она даёт, как острую приправу к физическому утомлению и лишениям ежедневного труда.

Душа этого человека была такая же простая, грубая. Его влекло к этой туземной девушке, главным украшением которой была свежесть, молодая и нечистая как у годовалой тёлки, выбежавшей из зимнего хлева на весенний простор, -- от которой шёл острый и опьяняющий запах как от дикой черёмухи, внезапно расцветающей на берегу. И как полярная черёмуха, она была испачкана землёй, забросана серыми брызгами весеннего половодья, и белые шрамы на её коже свидетельствовали, что даже корни её получали из скалистой почвы скудную и нездоровую пищу и, быть может, были заражены одною из ужасных болезней хиреющего севера.

Грубому зоологическому человеку до всего этого не было никакого дела. И он жаждал её, был готов взять её и унести в свою первобытную пещеру как неотъемлемую добычу с тем, чтобы владеть ею и не делиться ни с каким соседом или соперником.

Однако, эта девушка с белыми шрамами на руках не доросла даже до единобрачия. Любовь её была как любовь в оленьем стаде стихийного общеродового типа и не осложнялась индивидуальными надстройками, и её прихотливое влечение скользило от искателя к искателю с ветреным любопытством горлицы, перепархивающей с ветки на ветку среди тоскующего призыва разбросанных самцов.

Но даже пещерный троглодит не мог согласиться на этот общинный брак, который нормирует несколькими вольными поговорками почти стихийное смешение полов и потомства. Поэтому он дал девушке уйти и остался ни при чём, но теперь его жгло мучительное сожаление, и он был готов желать и требовать, чтобы переговоры возобновились сначала, и чтобы он мог переменить решение и принять то, что ему давали.

Так чувствовал и страдал тот грубый человек, пропадинский троглодит из юрты на краю города.

Другой человек, холодный, замкнутый в себе, отмечал все эти чувства на свои мысленные таблицы и обливал их незримым ядом своего безмолвного сарказма. Этот злой сатанинский тип был до такой степени чужд всему существу Бронского, что он ощущал его как наваждение со стороны, как что-то постороннее, что внедрилось в его ум и обессилило волю, обыкновенно склонную не к рефлексам, а к действиям.