Развязка - [2]

Это, действительно, была попытка судостроения, порождённая тем же непреодолимым инстинктом, который заставил Робинзона Крузо сколачивать неуклюжее подобие лодки на необитаемом острове и заострил мужество Нансена, когда он пустился в своём парусиновом челноке наперерез Ледовитого океана.

Город Пропадинск стоял слишком близко от полярного моря, у тех самых берегов, которые известны человечеству почти исключительно по описаниям мореходных попыток найти проход сквозь непроходимые льды, назло бурям, морозам и встречным течениям.

Полярное море обладает странным притяжением для уединённых групп изгнанников, заброшенных сюда бурей, более жестокой, чем та, которая разбила суда Гудсона и Франклина, и история этих групп насчитывает подвиги, которые, с известной точки зрения, могут соперничать даже с плаванием Росса и Фробишера.

Поразительнее всех история двух смельчаков, которые отправились на небольшом туземном челноке вниз по огромной Лене и потом на тысячу вёрст вдоль глинистого мелководного и бурного морского прибрежья от селения Булуна до устья реки Яны. Они кормились по дороге охотой на птиц и рыбной ловлей, но в исходе короткого летнего периода, видя себя лицом к лицу с ужасной северной зимой, кончили тем, что направили свой челнок в ближайшую рыбачью заимку, а оттуда приехали в Усть-Янск. Почта из Усть-Янска до Якутска ходит так редко, что начальство узнало об их появлении и сдаче только через девять месяцев. Оно предписало оставить их на новом месте, ибо обратный путь был бы слишком затруднителен, если не для пленников, то для обычного полицейского конвоя.

Попытка пропадинского судостроения протекала среди непрерывных затруднений, часто смешных, иногда совсем фантастических. Но пропадинские Робинзоны применяли к их преодолению весь свой досуг и всю свою энергию, которая до сих пор изнывала бесплодно в замкнутом кругу этого уединённого края, и хотели во что бы то ни стало довести дело до конца.

В сущности, никто из них не имел понятия о кораблестроении и не мог составить чертежей, необходимых для постройки. Наконец, у Ястребова, который некогда много лет прожил в Париже и занимался самыми разнообразными ремёслами, почти случайно оказалась странная и старая книга о быстроте парусной гонки призовых судов, в которой было несколько подходящих чертежей.

Руководствуясь этими чертежами, Ястребов мало-помалу составил проект нового судна, главным образом применительно к скудным древесным материалам, которые имелись в захудалом пропадинском краю. В сущности, пригодных материалов почти вовсе не было. В пропадинских широтах росла только лиственница, приземистая, с искривлённой древесиной, постоянно трескавшаяся от мороза. При распилке из неё выходили короткие кривые доски, ломавшиеся при каждой попытке изогнуть их для обшивки корабельного борта.

Железных гвоздей не было, ибо пропадинская промышленность заменила их ремёнными связями и деревянными колышками. Не было даже полосового железа, чтобы сковать гвозди, и только Ратинович, собиравший во всех лавках остатки изломанных ящиков, умудрялся добывать хотя минимальное количество, необходимо для скрепы важнейших частей корабля. Вместо смоленой пеньки пазы между досками приходилось заполнять сырым мхом, который проскальзывал сквозь щели и везде оставлял зияющие отверстия. Вместо вара и смолы была древесная "сера", хрупкая как сургуч и отваливавшаяся прочь от каждого толчка.

Колосов стоял перед камином, грея у огня свои огромные красные руки.

-- Чёрт, дьявол, -- ругался он. -- Чтоб ты треснула пополам!

Пожелание это, относившееся к доске, было, в сущности, совершенно излишне, ибо доска и без того треснула, но Колосов принимал каждую неудачу за личное оскорбление. Он провёл вместе с Ратиновичем всё лето в верховьях реки Пропады, выбирая подходящие деревья. Каждое вырубленное бревно они стащили к воде на собственной спине и потом связали плот, но теперь ему казалось, что ответственность за материал лежит на его плечах ещё тяжелее, чем сырые лиственничные брёвна.

Калнышевский продолжал возиться над своим котелком, бормоча себе под нос какие-то непонятные слова. У него была фигура средневекового учёного, с пушистой бородой, строгим лицом и выцветшими глазами, и могло показаться, что он творит заклинания над какими-то замысловатыми снадобьями, приготовляя магический эликсир или философский камень. На деле это была привычка, приобретённая во время пятнадцатилетнего одиночества в одном уединённом месте, на берегу Ладожского озера, укромном как монастырь и молчаливом как усыпальница.

Судьба возложила на плечи Калнышевского такое бремя, что друзья и даже враги относились к нему с безмолвным почтением и инстинктивно расступались перед его "старшинством в страдании". Теперь после пятнадцати лет это был не человек, а призрак, или, если угодно, икона.

Другие члены пропадинской колонии были живые, хотя и израненные жизнью люди, а он среди них был как снятый с креста. За пятнадцать лет у него исчезли все индивидуальные наклонности, лёгкие слабости и привычки, которые создают повседневное содержание нашего "я". Остались одни идеи, по-прежнему широкие, но уже холодные и бесстрастные, как будто запечатлённые приближением к Нирване. Рядом с этим Калнышевский отличался большой мягкостью нрава. Его присутствие действовало умиротворяюще на самых обидчивых и закоренелых спорщиков, и этот больной человек, не знавший слабостей личной жизни, был постоянным третейским судьёй при столкновениях мелких слабостей, свойственных другим членам пропадинской колонии. Это был как будто местный святой, домашний покровитель общества пропадинских изгнанников.