Развязка - [13]

Даже собаки заразились общим возбуждением и стаями бегали по берегам, как будто уже собирались к путешествию на рыбные заимки, где их ожидала привольная и обильная пища "промыслов". Другие копошились под угорьем, извлекая из ям, наполовину освободившихся из-под снега, завалявшиеся кости, клочья сгнивших шкур и даже остатки собачьих трупов, бесцеремонно вывезенных под откос ещё с минувшей осени. Всё это была единственная пища, доступная для собак поздней весной, накануне оживы.

Но наибольшее оживление придавали этой весенней картине перелётные птицы; они летели почти непрерывным рядом стай, ночью и днём, не обращая внимания ни на ненастье, ни на кровавые замыслы охотников, которые ожидали их с ружьями на каждом мысу и на любом завороте прихотливой реки, окаймлявшей город.

Весь воздух был наполнен разнообразным гамом и клёкотом пернатых странников, торопившихся на свои летние становища. Мелкие "сухие утки", звеня крыльями, прилетали с противоположного берега, долетали до первых домов и вдруг, как будто наткнувшись в высоте на невидимую стену, бросались в сторону и круто взмывали вверх, испуганные запахом дыма и лаем собак, которые бегали взад и вперёд. Чёрные турпаны тяжело и чинно тянулись над срединой реки, время от времени оглашая пространство протяжными криками, все вдруг, как по команде. Осторожные гуси гоготали на противоположном берегу, и чета больших лебедей с протяжным киканьем плыла в воздухе, и алая заря играла ярким отблеском на их белоснежных крыльях. И первая савка уже купалась в забереге, проплывая мимо как лоскут чёрного меха и выкрикивая своё: "А-а-нгы!"

Члены колонии копошились на берегу, не обращая внимания на собак или птиц и занимались своей работой. На площадке перед спуском уже возвышалось судно, похожее на недостроенный круглый барак или на новый ковчег, назначенный для нового потопа.

Быть может, в английские расчёты Ястребова вкралась какая-нибудь ошибка, или он заразился подражанием известному адмиралу Попову, но только судно, выстроенное колонией по его чертежу, ближе всего напоминало формой большую овальную лохань, и его будущие мореходные свойства внушали теперь недоверие даже Калнышевскому, несмотря на его неопытность во всём, что не касалось статистики.

Только Ратинович не поколебался духом. С железной лопаткой и мешком мху в руках он с утра до вечера обходил судно, затыкая многочисленные щели и замазывая их "серой". Это была кропотливая, почти бесконечная работа. Доски, выпиленные из сырого леса, растрескались по всем направлениям. На корме даже пришлось положить заплатку. Полярный лес вообще непрочен, кроме того, мёрзлое сырое дерево только теперь таяло и высыхало. Доски коробились как будто под влиянием огня. Местами они совсем разошлись, и когда Ратинович затыкал одну щель мхом, доска сдвигалась в сторону и открывала другое отверстие.

Кое-как проконопатив судно, то мхом, то паклей, Ратинович надумал, для того чтобы увеличить его непроницаемость для воды, обить его кожей по швам, подобно тому, как это делают мебельщики с мягкими стульями. Это было его собственное оригинальное изобретение. Мысль о нём была внушена ему бочонком мелких обойных гвоздей, который он случайно нашёл в так называемой амурской лавке, т. е. в местном складе амурского товарищества. Амурская лавка имела универсальный характер и снабжала горожан всякого рода привозным товаром, от ситца до игральных карт и одеколона. Вместе с ситцем и одеколоном постоянно присылались товары, непригодные для местного употребления. В амбаре за лавкой можно было найти карманные и стенные часы, женские туфли, даже консервы из оленьих языков по два рубля за коробку, между тем как сырые оленьи языки можно было доставать в округе по гривеннику за штуку.

Как бы то ни было, Ратинович купил несколько сыромятных кож, коровьих и оленьих, и принялся обивать по всем направлениям причудливые швы и трещины своего судна. Постепенно судно приняло странный вид, особенно на некотором расстоянии. Казалось, как будто это -- тело, с которого содрали кожу, и сеть шкурных полосок выступала как обнажённое сплетение нервов и жил.

Колосов молча работал на берегу, недалеко от судна, вытёсывая какие-то доски, блоки и рычаги, при помощи которых судно должно было быть спущено на воду с угорья. Это должно было случиться только по вскрытии реки, по меньшей мере -- через две недели после того, как вольная вода половодья размоет и унесёт груды льдин, оставляемых на берегу ледоходом. Работа Колосова была немудрая, а времени было довольно, но Колосов по-прежнему проводил на берегу ежедневно несколько часов и всё постукивал топором или шуршал пилою.

Колосов был старожилом полярных берегов; он провёл в этих гостеприимных палестинах девять лет, с трёхлетним промежутком, употреблённым для побывки на родину. Впрочем, первые семь лет он проживал не на Пропаде, а на Кане, соседней реке, впадавшей в то же холодное море и унизанной цепью столь же уединённых посёлков. Колосов был по природе очень деятелен, но деятельность его имела несколько фантастический характер. В течение своей многолетней жизни на севере, он занимался всевозможными промыслами, доступными человеку в этих первобытных условиях. Он был содержателем почтовой гоньбы, владел стадами упряжных оленей и повелевал несколькими десятками ямщиков. Потом вдруг всё бросил, ликвидировал за бесценок своё имущество, снарядил караван с товаром и отправился за тысячу вёрст к самым далёким инородческим стойбищам; потом вернулся от инородцев, уехал на южный предел округа и попытался водворить среди горных якутов той местности культуру ячменя, но не успел в этом, прежде всего за недостатком годных семян.