Разум - [84]

Возможно, тут-то и уместна поговорка: если хочешь врага нажить, так дай денег в долг. Понятно, долг в шесть тысяч — это тебе не шутка. Если в сестре говорит лишь подсознательная злость, что надо возвращать нам деньги, можно надеяться, что она сменит гнев на милость, как только выплатит долг или я прощу ей его. (Осталась всего какая-то тысяча!) Но пока я не могу и подступиться к ней с таким предложением — она обиделась бы и подумала, что я просто хочу умаслить ее.

Держит она сердце на меня, быть может, еще из-за моего недавнего замечания, что нелишне бы сказать нам спасибо, коль мы присматриваем за ее ребенком, или хотя бы сообщать нам, когда она, приходя с работы, забирает его. Хорошо было бы точно определить время, когда он под нашим присмотром, а когда — под материнским. Не приведи бог, собьет ребенка машина — кто будет в ответе? Случись беда, люди всю жизнь терзаются вопросом, почему несчастье постигло именно их, а не кого-то другого. Конечно, беда может произойти и тогда, когда с ребенка глаз не спускаешь, но тут по крайней мере нет столь страшного ощущения вины или хотя бы оно не такое острое, всепожирающее.

Но проблемы проблемами, а я, несмотря ни на что, испытывал радость, что закончил работу.

Внимательно проглядев свою рукопись — в двух экземплярах, — я вложил ее в новенькую сумку и отправился на студию.

Один экземпляр я отдал Рихтару, второй Иде. Ида в тот день была какая-то хмурая, а когда я сказал ей — постарайся, мол, не потерять рукопись, она вскипела и хотела мне вернуть ее. Потом мы пошли на просмотр только что законченного фильма. После просмотра, на котором были оба директора, оператор, актер, игравший заглавную роль, монтажер, сотрудник министерства культуры и прочие гости, в дирекции состоялась дискуссия. Сначала взял слово Рихтар как ведущий редактор сценарного отдела. Он сказал, что фильм длинен, что придется его безжалостно сокращать, и преимущественно те сцены, где появляются бутылки с алкоголем. Затем он предложил выбросить все вставные реминисценции. Ничего не скажешь — его замечания были высокопрофессиональны. После него говорил заместитель главного редактора. Ему-де не понравилась сцена, где пьяные студенты ломают стол, да и некоторые реплики героев. Потом наступила минута, когда должен был выступить я. Начал я издалека: не всегда, мол, стрелочник виноват и не каждый трактирщик — вор, а мы слишком уж часто срываем свою злость на маленьких людях. И думается, что дети мещан и «обывателей» не обязательно должны быть людьми плохими или инертными. Я предложил отсечь конец фильма. Хотя мои предложения носили весьма конкретный характер, один из директоров посоветовал мне быть не столь академичным и говорить по существу, хотя сам за минуту до этого прочитал одну директиву министерства культуры, по отношению к которой предлагалось занять однозначную позицию. Вот я и занял такую позицию. Я объявил, что герой фильма не ярко выраженный мещанин и потому не совсем ясно, откуда берутся нехорошие замашки у его отпрыска. Создатели фильма, замысел которых эта фигура несколько переросла и стала симпатичнее, чем они того хотели — возможно, определенную роль сыграла тут внешность актера, — не могли с моим мнением согласиться. Они стремились сделать главного героя явным мещанином — а иначе фильм был бы весьма уязвим. Поэтому все старались незаметно обойти мое замечание, да я и сам на нем не настаивал — зачем же быть свиньей? Однако на мою реплику обратил внимание второй директор: он сказал, что ему тоже герой не показался таким плохим, каким хотелось бы его видеть.

Все замерли. Но первый директор дипломатично отклонил мое предложение обрезать конец фильма, и, таким образом, все наши дебаты завершились вполне благополучно. Однако на лицах коллег я читал открытую ненависть. Чтобы задобрить создателей фильма, я сказал, что вещь реалистичная и что герой, возможно, вызовет симпатии, хотя бы потому, что отрицательный герой часто бывает симпатичнее, чем положительный. Отсюда возникает вопрос, ответ на который потребовал бы специального социологического исследования: как отрицательные свойства героя влияют на зрителя.

Когда мы расходились, я заметил, что все как-то чураются меня, подчеркивая тем самым дистанцию между нами. Рихтар исчез, чтобы не ехать со мной в одной машине, развозившей нас по домам.

Шофер нервничал: в машине сидели только я да Ида — два места были пусты. Так и не дождавшись никого больше, он спустился от «Колибы»[37] в город.

Я был уверен, что Ида приняла б мою сторону, знай она, о чем идет речь. (Какой резон ей со мной ссориться, ведь нам придется работать вместе еще лет двадцать!) Я готов был разъяснить ей, что́ я преследовал своим предложением, но она глазами указала на шофера, дав мне понять, что мы поговорим где-нибудь в другом месте. Я было подумал — ну что ж, мы посидим с ней в кафе, и я поделюсь своими соображениями, но неожиданно она сказала:

— Я здесь выйду, в магазин надо.

Шофер остановился у тротуара — Ида выскочила, махнув рукой на прощание.

Дома у меня разболелась голова. Проглотив полтаблетки динила и одну ацильперина, лег в постель. Мне стало страшно. Подробно восстановил в памяти все события минувшего дня, чтобы понять, оскорбил ли я каким-либо образом своих сослуживцев. Почему они были так недружелюбны? Я обидел их своей критикой?